Года не прошло, как Бахчиванджи впервые поднял в небо ракетный самолет, а сколько событий совершилось в жизни летчика и всех тех людей, которые создали этот истребитель, работали над усовершенствованием его агрегатов и систем и продолжали выполнять намеченную программу испытаний. На первый взгляд шла обычная будничная работа по выявлению характеристик БИ. Но это были героические будни.

От полета к полету программа усложнялась: давалась большая тяга двигателю, увеличивалось время его работы, возрастали высота, скорость. Каждый новый полет был шагом вперед в неведомое. Бахчиванджи открывал в машине новые возможности и все больше влюблялся в нее. Любовь пустила корни, и оторвать летчика от машины было нельзя.

Он продолжал учиться у инженеров и конструкторов Он стремился, чтобы ничто не могло застать его врасплох во время испытаний.

И специалисты, с которыми он подолгу разговаривал, поражались глубине его познаний.

Прежде чем подняться на какие-то считанные минуты в воздух, Бахчиванджи тщательно обдумывал все на земле, не жалел времени на тренажи в кабине. Он пыттался представить полет в деталях, уяснить для себя, что может скрываться за каждой из них, ставил перед собой проблемы, которые, возможно, придется решать в воздухе, вырабатывал необходимые рефлексы. Даже ощущение опасности. С годами оно притупляется у испытателя, он забывает об этом ощущении. Да и не удивительно: пилот приучал себя к этому на протяжении всей летной практики. А забывать, оказывается, это тоже нельзя, нельзя терять бдительность. Да, он «летал» на земле, прежде чем поднять машину в воздух, готовил себя физически и психологически к незнакомым ситуациям и хотел, чтобы каждый полет был для него обычным, будничным делом, только тогда и можно было рассчитывать на успех.

И успех сопутствовал Григорию Яковлевичу, который всем своим существом все больше срастался с самолетом, с его двигателем, и малейшее отклонение от нормы в работе какого-то агрегата летчик чувствовал сердцем.

Из каждого полета Бахчиванджи возвращался с новыми данными для инженеров, конструкторов, ученых

Чтобы быстрее завершить программу испытаний, была произведена некоторая перестановка сил. Руководителем испытательной бригады и ведущим инженером самолета БИ приказом начальника НИИ ВВС был назначен инженер Израиль Габриелиевич Рабкин, в прошлом сосед по квартире Бахчиванджи, когда он только что прибыл после окончания Военно-инженерной академии имени Жуковского в отдел испытаний самолетов-истребителей. И вот теперь Рабкину не надо было терять время на то, чтобы изучить характер летчика, приноравливаться к его требованиям (а без этого тоже нельзя) — оба достаточно хорошо знали друг друга. Для Бахчиванджи Рабкин был просто Изей, а для Рабкина Бахчиванджи — Жорой. Они дружили.

Первой работой Рабкина в НИИ ВВС был Ме-109, купленный в Германии.

Позже Рабкин давал путевки в небо И-16 и новым «лавочкиным», обучал летчиков-истребителей.

Когда началась война, часть специалистов НИИ ВВС была направлена в летные воинские части для оказания помощи личному составу, овладевавшему новыми машинами. Инженер Рабкин был среди них. За год войны ему довелось побывать в частях Ленинградского, Калининского и Кавказского фронтов.

Официально Рабкин не участвовал в подготовке БИ к первому вылету, он в это время с летчиком-испытателем Голофастовым занимался на аэродроме испытанием первой аэрокобры из партии машин, поступавших к нам по ленд-лизу. Но инженер не мог оставаться равнодушным к ракетному самолету и кое-что о нем уже знал. Первый полет БИ произвел на него неизгладимое впечатление. Он по достоинству оценил все его преимущества. И когда осенью 1942 года Рабкину предложили заняться присланным из ОКБ истребителем БИ № 2, он согласился. В состав испытательной бригады от НИИ ВВС вошли ведущий инженер по двигателю А. Колесников (вместо переведенного на другую работу А. Сорокина), ведущий инженер по спецоборудованию А. Красовский, техник самолета А. Безбатченко.

От ОКБ Болховитинова в испытаниях участвова А. Росляков, а от реактивного института В. Штоколов (вместо уехавшего на авиационный завод А. Палло, где налаживалось производство целой серии ракетных двигателей для будущих самолетов).

БИ № 2 по конструкции почти ничем не отличался от первенца, только на нем уже были установлены пушки. Это не вызывало у Рабкина особого беспокойства, центровка у самолета оставалась хорошей. И агрегаты были самыми обычными, как на винтомоторных машинах. А вот двигатель...

Уже первый полет показал, что конструкция ЖРД с балонной подачей оказалась несколько ниже расчетной, и это снижало возможности перехватчика. Конструкторы снова стали искать пути к тому, чтобы сделать насосную подачу. Зимой 1942 года Березняк ездил на завод топливной спецаппаратуры, чтобы заказать насос для двигателя. Они, по мнению инженеров, могли бы обеспечить плавную непрерывную подачу топлива. Но с этой затеей ничего не вышло. Изготовители боялись что не смогут надежно изолировать подшипники от кислоты.

И тут виной оказалась кислота. Тогда у испытателей не было стойких антикоррозирующих металлов. Детали, соединения, тройники разъедало на глазах. Стоило машине постоять три дня, и на ней возникали неисправности. Все приходилось разбирать, выкидывать пришедшие в негодность соединения и ставить новые. После одного запуска многие детали выходили из строя и заменялись

А чтобы машину подготовить к полету, нужно было добиться полной исправности всех систем.

Да, двигатель, как говорится, оставлял желать лучшего. Только желания и возможности здесь меньше всего совпадали.

Болховитинов сказал Рабкину:

— Берите под свое командование и моих заводских ребят. Вы убедились, что здесь подготовка к каждому полету по сложности равна подготовке к самому первому полету, и нужно все сосредоточить в одних руках. Ведущий инженер — это технический руководитель всего эксперимента.

Готовя очередное задание летчику, Рабкин подолгу беседовал с ним. И успокаивался, когда убеждался, что Бахчиванджи проник во все тонкости, знает, над какой точкой и на какой высоте должен остановиться ЖРД, как планировать на аэродром.

Второй полет состоялся 10 января 1943 года. БИ стоял на лыжах. А с лыж он еще не взлетал. На этот раз тяга двигателя в полете была увеличена до 800 килограммов. Он работал 63 секунды. Истребитель, идя на скорости 400 километров в час, набрал высоту 1100 метров.

А на другой день Бахчиванджи уехал в Москву в составе макетной комиссии, рассматривавшей проект нового самолета уже с двумя ракетными двигателями и насосной подачей компонентов топлива. Эту машину разработал коллектив ракетного института.

Между тем погода благоприятствовала дальнейшим испытаниям БИ № 2, и руководство решило не упускать такую возможность.

В ангар, где стоял ракетный истребитель, пришел генерал Федоров. Ему доложили, что машина в исправности.

— Готовьте к полету, — сказал генерал.

— А кто полетит?

— Груздев.

Инженеры не забыли слов подполковника Груздева на банкете: «Первый вылет сделан. Теперь моя очередь».

Груздев, как и Бахчиванджи, был энтузиастом своего дела и таким же прекрасным мастером пилотажа, поднимал в воздух самые разнообразные летательные аппараты. И воевал бесстрашно. За несколько месяцев войны летчик лично уничтожил девятнадцать вражеских самолетов. Он тоже с нетерпением ждал, когда ракетные самолеты поступят на вооружение, и хотел приблизить это время. Груздев был подготовлен к тому, чтобы вместе с Бахчиванджи проводить испытания БИ.

Когда Федоров разговаривал с инженерами, летчик испытывал аэрокобру. С ним связались по радио, приказали садиться.

Это было 12 января 1943 года.

И снова сотни глаз были прикованы к взлетной полосе, по которой мчался, извергая громы и огонь, маленький истребитель. И на этот раз полет прошел нормально, пилот грамотно, одно за другим выполнял необходимые действия в воздухе. Тяга двигателя в этом полете была увеличена до расчетной. За сорок девять секунд работы ЖРД самолет, идя на скорости 630 километров в час, набрал 1850 метров высоты.

Когда БИ пошел на посадку, инженеры увидели, что на нем только одна левая нога, собственно, сама стойке торчала, а вот лыжи не было. Одни говорили, что ее сорвало на взлете, потому что летчик не спешил с уборкой шасси, не думал, что скорость так быстро возрастет, другие утверждали, что лыжу отсосало из гондолы. И в этом случае была виновата скорость. Видеть идущий на посадку самолет с торчавшей стойкой — это было страшно. Несмотря на мороз на улице, многих инженеров прошиб пот. Груздев летел как ни в чем не бывало. Он находился в неведении, которое являлось отнюдь не счастливым. И все понимали: требовалось что-то срочно предпринять. Но что? Радио на машине не было, и просигналить летчику об аварийной ситуации можно было только с помощью посадочного «Т». А самолет так же стремительна как и взлетал, приближался к земле. Оставались считанные секунды.

И Федоров принял решение: никаких знаков Груздев не подавать. Он рассчитывал на опытность летчика, на его смекалку и интуицию. И этот расчет оказался верным.

Пилот так искусно подвел самолет к полосе, так аккуратно коснулся земли и заскользил, что наблюдавшим за полетом людям показалось, будто на машине стоят обе лыжи, только одна из них невидима. Коснувшись земли, летчик сразу почувствовал, что лыжи нет, и с помощью рулей удерживал истребитель на пробеге, и только когда скорость совсем упала, машину слегка развернуло влево. Помогал ему здесь и боковой ветер, поддувавший под правую плоскость. Выбравшись из кабины, пилот обежал вокруг самолета и не мог поверить тому, что видели его глаза.

— Как же так? — говорил он, — И сел... Ну, дела.

Поломка шасси в воздухе не охладила пыл летчика.

Он готов был и дальше вести испытания ракетного самолета. Он отозвался о новой машине в высшей степени похвально. А любителям острых ощущений говорил в шутку:

— И быстро, и страшно, и огонь позади. Как черт на метле!

Еще в конце 1942 года летчики переехали жить на аэродром, в четырехэтажный дом. Бахчиванджи дали комнату на четвертом этаже. И хоть была она тоже с печным отоплением, но ни в какое сравнение с прежней дачей не шла. Здесь хоть и гулял ветер по комнате, однако грязи было меньше, потому что топка печи выходила в коридор.

Соседом по квартире был летчик Никитин, а напротив на лестничной клетке жили семьи Сергейчика и Кожевникова. Сергейчика поселили рядом по просьбе Григория, чтобы друзья могли чаще общаться. И нередко они сидели заполночь, обсуждая свои дела.

Здесь, в этой комнате, после одного из полетов собрались друзья Григория, чтобы поздравить его с успешным ходом испытаний. Было довольно шумно. Говорили о будущем авиации и о том, какой вклад в это будущее вносится уже сейчас их другом Жорой Бахчиванджи.

Друзья стали просить Григория высказать свое мнение по существу разговора.

— А что говорить?- Григорий поднялся с места. — Полеты сами за себя говорят. Вы их видите. Конечно, будущее за реактивной авиацией. И вам еще придется полетать на реактивных самолетах. Я имею в виду и женщин, потому что вслед за военной реактивной авиацией появится гражданская. На трассы ГВФ вместо «дугласов» и Ли-2 выйдут скоростные лайнеры. Это будет необычайно счастливое время.

Будучи в Москве, Григорий зашел к сестре, которая вернулась из эвакуации.

Виктория нашла брата усталым и чем-то недовольным, хотя он, как всегда, и не подавал вида, смешно ерошил черные, как смоль, но уже изрядно поредевшие с залысинами на лбу волосы.

Виктория вспомнила, как переживал он, когда обнаружил, что начинают выпадать волосы.

— Это от полетов, — говорил он.

На довоенных истребителях летчики летали с открытыми кабинами, ветер хлестал по шлему, и шлем мелко вибрировал, бил по голове. А когда, возвратясь на землю, летчик снимал шлемофон, с внутренней стороны подшлемник был облеплен волосами.

— Взлетаешь в летнем шлемофоне, а садишься в зимнем — как в цирке, — усмехался Григорий.

Приехав с Урала, Григорий привез сестре и ее мужу Виктору подарки. Он просто не мог, чтобы что-нибудь не подарить. И даже теперь, в военное время, сумел найти нужные вещи.

— А малыша твоего так и не довелось посмотреть, — вздохнул и положил руку на плечи сестре. — Что делать... А вот у меня уже не будет детей, — и столько безысходной печали было в его словах.

— Не говори так, — сказала Виктория. — Ираида против?

Он не ответил.

Пришел с работы муж Виктории. И Григория словно подменили, оживился, стал говорить о разных пустяках.

«Вот и раньше так, — отметила про себя Виктория, — придет с работы усталый, сидит и молчит». Но стоило появиться в доме кому-либо, и он на глазах менялся, начинал шутить. Не хотел, чтобы люди видели, что ему бывает тяжело, не хотел портить настроение другим. И все считали его врожденным оптимистом.

За столом разговор шел о войне, о воздушных схватках с врагом.

— Сейчас мы клепаем отличные самолеты, — сказал Григорий, — но их еще недостаточно, вот в чем беда. Однако производство работает на полную железку и скоро немцам придется туго.

Да и новенькое кое-что будет, — понизив голос, добавил он. — Пророчества Циолковского начинают сбываться.

Виктория вспомнила давнишний разговор Григория с дядей Ваней, приезжавшим в гости. Брат рассказывал ему о своем сокровенном желании совершить необыкновенный полет на необыкновенном самолете. Значит, его мечта исполнилась.

— Будь поосторожнее, Гриша, — попросила Виктория. — Не рискуй напрасно.

Быть осторожнее; сколько раз он слышал такие напутствия и от матери с отцом, и от сестры, и от жены, и от друзей. Но что это значит — никто не сказал.

— Без риска в нашем деле не бывает, ты это знаешь, — сказал Григорий. — А об осторожности помню. Нет, я себя голыми руками не дам взять злодейке. Но скажу откровенно — трудно мне. Если бы вы знали, что это за машина. Ну, да узнаете. Весь мир узнает.

Виктория внимательно посмотрела на брата. И ей подумалось: когда пишут о летчиках-героях, обязательно говорят, что они этакие богатыри, необыкновенно сильные, не знающие страха, волевые. «И ничуть он не волевой, а кроткий и добрый».

— Подождите, кончится война, — продолжал Григорий, обозревая убогое убранство маленькой холодной комнатушки, — и мы с вами заживем по-другому. И у нас будут дети. Мальчики и девочки. Они будут петь счастливые песни. Нет ничего лучше песен.

Виктория видела, он говорил это для них, а не для себя.

Прощаясь, сказал:

— Хотите обижайтесь, хотите нет, но уж коли у вас уцелел мой патефон, я заберу его назад. Скучно здесь одному, без жены. Сами понимаете.

— Конечно, какая может быть обида, — сказала Виктория. — Сейчас отберу твои любимые пластинки.

— Я вам денег дам, как получу. У меня скоро будет много денег, — и договорился о встрече на станции с сестрой и ее мужем.

Они проводили его до электрички. Он нес патефон молча и все как-то сутулился.

А спустя некоторое время передал Виктории две тысячи рублей.

Перед отъездом на Урал для проведения дальнейших испытаний нового самолета Григорий снова заехал к сестре. Был возбужден, говорил, что его наградили орденом Ленина.

А в общем, разговора за столом не получилось. Григорий вдруг замолчал. Виктория была неразговорчива. Только Виктор и пытался поддержать разговор.

Побыв немного у сестры, Григорий словно спохватился и стал собираться в дорогу.

— Завтра самолет летит в Свердловск. Если удастся, на нем и махну.

Помолчав немного, сказал сестре:

— Если что-то узнаешь о наших — сообщи немедленно. Как-то там мама и папа?.. Взглянуть хотя бы одним глазком. Ну ничего, — нахмурил брови, и взгляд стал суровым. — Прогоним фрица и тогда встретимся. Правильно я говорю?

Виктория кивнула и опустила глаза. Ей показалось, что Григорий не верил тому, что встретится с родными.

— Провожать меня не надо, — сказал он Виктории, покосившись на ее живот. — Тебе тяжело.

— Если будет сын, назову Гришей, — сказала сестра.

— Нет, не нужно. Назови как-нибудь иначе. Мало ли имен в русском языке. Ну, а мое имя, может, и вспомнят когда-нибудь. Должны вспомнить.

Они расстались на пороге.

Больше Виктория брата уже не увидела.

После разгрома немецко-фашистских войск под Москвой многие из эвакуированных из столицы учреждений возвращались на прежние места.

НИИ ВВС тоже стал собираться в обратный путь. Отдел, где работала Ираида делопроизводителем, начал перебазироваться раньше, чем была закончена Григорием программа летных испытаний ракетного самолета.

Григорий и Ираида долго советовались между собой, как быть.

— Может, все-таки уволиться? — в который раз спрашивала она мужа. — Я тогда останусь с тобой. Вернемся вместе.

— Лучше поезжай сейчас. Займешься квартирой. А я закончу программу и приеду.

Ираида колебалась.

— И нечего раздумывать. Поезжай.

За ним всегда было последнее слово. Она стала собирать вещи.

Григорий был доволен, что Ираида ехала с женами летчиков Кочеткова и Синельникова:

— Не будет в дороге скучно.

Вечером состав был готов к отправке, а паровоза вct не подавали. Вагоны стояли недалеко от аэродрома. Ираиду все время подмывало выскочить из вагона и убежать домой. Наконец не выдержала и сошла с поезда, попросив попутчиц позвать ее из дома, как только подадут паровоз.

Паровоз пришел под утро.

Григорий посадил Ираиду на мотоцикл и повез на станцию. Она сидела за его спиной, прижавшись лицом к холодной кожанке. Ей хотелось вот так ехать и ехать, чтобы дорога не кончалась, чтобы он был все время рядом. Слезы застывали на холоде, и их никто не видел. И никому не нужно было их видеть. Она должна была сама справиться с печалью, вызванной предстоящей разлукой.

Прощаясь, он сказал, поправляя ей выбившиеся из-под платка волосы:

— Ты, Карась, не думай, что со мной что-то может случиться. И не верь каждому слуху. — Он был взволнован.

— Не буду, — пообещала она и прикусила губу, чтобы снова не расплакаться.

Паровоз дал гудок, протяжный, тоскливый. Состав загремел буферами.

— Напиши, — крикнул Григорий, идя рядом с вагоном.

Ираиду душили слезы, а она силилась изобразить улыбку.

Здесь, на станции, Бахчиванджи повстречался с летчиком-испытателем Кочетковым, который только что прилетел в Свердловск на Ли-2, чтобы отправить жену и сынишку двух лет в Москву.

Когда поезд скрылся за поворотом, Григорий предложил:

— Поедем ко мне, посидим. Вспомним былое.

Оба летчика знали друг друга несколько лет. Им было о чем поговорить.

Впервые они встретились в НИИ ВВС на аэродроме, куда Кочетков был направлен в конце 1938 года после окончания Военно-воздушной ордена Ленина академии Красной Армии имени профессора Н. Е. Жуковского. Он был опытным летчиком и хорошо знал летное дело. А в академию поступил, чтобы получить еще и инженерное образование. Но и учась в академии, Кочетков не прекращал полеты и для этого использовал все возможности: был общественным инструктором, показывал слушателям, как снимать летные характеристики в воздухе. А перед окончанием академии добился разрешения уехать на два месяца в Борисоглебскую школу летчиков, чтобы полетать там на новых типах самолетов И-5, И-15, И-16. Из академии Кочетков вышел высококвалифицированным летчиком-инженером. Бахчиванджи в это время испытывал на истребителе И-16 моторы М-25 с турбокомпрессорами, благодаря которым потолок самолета значительно увеличивался.

— Если будет что неясно по двигателю, приходи, разберемся вместе, — сказал Григорий Кочеткову после того, как их представили друг другу и они разговорились.

По возрасту они были одногодки. Оба собирались жениться, и это обстоятельство как-то быстро сблизило летчиков. Первым обзавелся семьей Кочетков, а спустя некоторое время Бахчиванджи познакомил друга со своей невестой.

В том же 1939 году Бахчиванджи и Кочетков были командированы в Евпаторию, где проводились испытательные полеты в осенние и зимние месяцы, когда небо Москвы затягивалось облаками.

Жили летчики в гостинице на берегу моря, занимали один номер. Несмотря на то, что оба возвращались домой усталые, они были довольны проведенными испытаниями.

— Пришел пьяненький, — говорил Григорий с усмешкой; это состояние вызывалось чистым кислородом, которым он дышал на высоте. — Осталось только закусить.

— Сколько полетов сделал?

— Семь, — лицо у Григория было несколько воспалено от ветра.

— Может, прогуляемся? — предлагал Кочетков.

Они выходили на улицу.

Ближе к одиннадцати вечера Григорий уже посматривал на часы. Он строго соблюдал предполетный режим и не позволял себе поздно ложиться спать.

А иногда они сидели на балконе и беседовали. Впрочем, сидел Кочетков, а Бахчиванджи был непоседой, то и дело вскакивал с места, заходил в комнату, снова входил, перебирал в руках нанизанный на нитку янтарь. У Григория была необходимость какого-то движения. Он не выносил вынужденного бездействия.

— Ты и в полет берешь эти гайки? — спросил Кочетков однажды.

— Обязательно.,

— Может, талисман?

— Привык просто. Успокаивает.

Перед войной Кочетков много ездил по строевым частям, переучивал летный состав на «миги» и «яки» и виделся с Бахчиванджи урывками. А война застала Кочеткова в Одессе. В Москву вернулся, когда наши войска оставили Одессу. На аэродроме никого из друзей не застал: все летчики-испытатели были на фронте. Здесь он узнал, что погиб в бою Степан Супрун, и стал тоже проситься на фронт. Начальник НИИ не отпустил.

— У нас и так нет испытателей, — сказал он. — Отправляйтесь в Архангельск и перегоните американские истребители «Китихаук» и «Тамагаук», которые туда пришли на пароходе в разобранном виде. Надо испытать их и составить инструкцию по эксплуатации и технике пилотирования для фронтовых летчиков.

Когда Кочетков прилетел на самолете «Китихаук» на Урал, где у него жила семья, капитан Бахчиванджи был уже здесь и занимался ракетным истребителем. И получилось так: Кочетков заруливал свою машину на стоянку, а ракетный самолет вытаскивали тягачом на взлетную полосу.

Бахчиванджи должен был совершить третий полет. Это было 2 февраля 1943 года.

В этом полете двигатель развил тягу 1000 килограммов, и за 84 секунды БИ поднялся на 3900 метров. Скорость его на высоте в этом полете была ограничена 550 километрами в час.

После полета друзья встретились.

— Как самолет? — спросил Кочетков.

— Серьезная техника, — ответил Бахчиванджи с гордостью, а помолчав немного, сказал со вздохом: — Но еще не отработанная. Кислота — паршивая вещь. Разъедает трубопроводы. Скоро начнем снимать характеристики.

После этого Кочетков снова улетел в Архангельск, вернулся в марте на Ли-2, чтобы помочь семье перебраться в Москву.

И вот теперь они сидели в пустой комнате Бахчиванджи, где уже все было приготовлено к отъезду, и беседовали о своих делах.

На кислоту Григорий больше не жаловался.

— Кислота — ерунда, — говорил он. — Есть зверь посрьезнее. До сих пор мы снимали только характеристики по скороподъемности, а теперь пора браться за скоростные. Нужно снять максимальную точку. Кочетков не знал, к чему клонит Григорий, молча слушал.

А Бахчиванджи вдруг осекся, махнул рукой.

— Ладно, поживем — увидим.

— Что тебя тревожит? — осторожно спросил Кочетков.

Бахчиванджи ответил не сразу. Да и нелегко было дать ответ.

Испытания проходили в целом нормально. На всех режимах двигатель работал устойчиво, и самолет вроде бы внушал доверие. И вместе с тем летчик-испытатель не был спокоен. Ведь пока он доводил скорость только до 550 километров в час.

— Знаешь, Андрей, — после некоторого раздумья сказал Бахчиванджи, — как только я подхожу к большой скорости, чувствую: как-то странно ведет себя моя птичка. Управление становится тяжелым, рули совсем не те... Почему бы это?

Кочеткову не приходилось тогда еще испытывать подобного в полете, потому что он летал на обычных винтовых машинах, которые не давали больших скоростей. Но он понимал, что беспокойство Бахчиванджи не имеет ничего общего с боязнью летчика. Видно, в самолете было что-то такое, что заставляло задумываться летчика. Но что?

Тогда еще не было аэродинамических труб с высокоскоростной продувкой летательного аппарата или хотя бы его модели. А без этого нельзя было дать ответ, почему БИ ведет себя на большой скорости так, а не иначе.

— Если мне удастся эту точку снять, — продолжал Григорий после затянувшегося молчания, — тогда... тогда я уже буду чувствовать себя на высоте. И не только я. Машину передадут другим. Сюда уже приехало десять летчиков из воинских частей. Учат теорию и ждут конца испытаний. Но, — Григорий как-то тяжело повернулся на табуретке и вздохнул, — я не уверен, что мне удастся снять эту точку. А ее у меня ждут и конструкторы, и инженеры. Им она нужна. А я чувствую, самолет как-то при этом весь меняется.

— Надо им сказать об этом, — заметил Кочетков.

— Это ничего не изменит. Это можно понять только там, в воздухе. Моя задача — снять скоростную точку. После я передам истребитель летчикам, которые прибыли для переучивания на БИ. Самолет получит серию. И за ним будущее. И на войне, и в мирное время. Это я понял по-настоящему теперь, летая на своей птичке.

Григорий разволновался, руки не находили места, переставлял тарелки на столе, стаканы.

— Эта точка... Я не знаю, чем кончится для меня.

Кочетков в тот день остался ночевать у Бахчиванджи.

Они долго не спали. Говорили о разном, но о чем бы ни заходила речь, крутилась она вокруг «точки», которую Бахчиванджи должен был снять. Нет, он не был в ту ночь во власти предчувствия и не говорил о смерти, он говорил о предстоящем полете и о сомнениях, связанных с полетом.

А Кочетков ничего не мог подсказать другу, потому что еще не летал на реактивных самолетах.

Ираида пробыла в дороге трое или четверо суток. Ей и Григорию дали комнату на четвертом этаже. Комната была хуже той, в которой они жили раньше, но она верила: приедет Гриша, и тогда все устроится.

Она еще не успела расставить вещи по местам, как к ней зашел Александр Супрун (брат Степана Супруна) и принес небольшую посылку от Григория и письмо на вырванном из тетради листке в линейку. Оно было написано карандашом.

«Дорогая Ирочка!

Доехали ли вы еще, не знаю... Пользуясь случаем отлета «Дугласа», посылаю кое-что. Я хочу знать, как дело будет с квартирой, и поэтому прошу сообщить мне, даже по ВЧ через Федю Демиду.

Соглашайся в крайнем случае на жилкомбинат, 2--3 этаж. Пиши обо всем подробнее. Я живу так, как ты меня оставила, никаких изменений. Сегодня ушел второй эшелон. Думаю, что мы приедем примерно с третьим. Будь здорова. Целую. Жора».

Письмо было датировано семнадцатым марта сорок третьего года, а через десять дней состоялся седьмой полет на ракетной машине БИ № 3.

В предыдущих полетах двигатель заканчивал работу при наборе высоты.

На этот раз летчику предстояло на заданной высоте развить максимальную скорость и лететь до полной выработки топлива.

БИ № 3 проверялся с особой тщательностью. Не было такого узла, который бы остался без внимания. Двигатель сняли с машины, разобрали, продефектировали, а после того, как был составлен акт и заменены подносившиеся детали, снова собрали, смонтировали на самолете и перед полетом опробовали. Он работал очень хорошо и ни у кого не вызывал опасений.

Рабкин сказал летчику во время обеда перед вылетом:

— Ну, Бахчи, ставишь сегодня мировой рекорд по скорости. Войдешь в историю.

Лицо капитана на миг осветила смущенная улыбка. Он надеялся, он знал, что испытывает судьбу, знал, что она не будет к нему милостива, даже снисходительной не будет и уж, конечно, не позволит совершить невозможное.

— Скажешь, Изя, такое, — конфузливо проговорил Бахчиванджи и перевел разговор на другую тему, не связанную с полетом, но Рабкин видел: летчик продолжает думать о полете. Он как бы перебирал в памяти свои действия, и чуть хмурился, и досадовал, словно шахматный игрок, взявшийся за фигуру, которой ходить не следовало. Он не должен был делать ни одного неверного движения, потому что это могло привести к непоправимой ошибке. Нет, здесь он скорее был похож на альпиниста, каждый шаг которого по каменному карнизу — это или его жизнь, или его смерть. Да что шаг! Достаточно бывает просто чихнуть, чтобы вызвать обвал. И тогда уже не на что рассчитывать, тебя сорвет первой же глыбой с пятачка, на который ты забрался с таким трудом и где закрепился. Выдержит ли вбитый в скалу крюк, выдержит ли веревка? Если нет, значит, прощай голубое небо, и солнце, и люди, с которыми шел по жизни. Земля будет пухом твоему праху!

...Погода благоприятствовала испытаниям. Сквозь редкие перистые облака проглядывало весеннее солнце. Оно словно хотело посмотреть на необычный полет. Истребитель подцепили к буксировочной машине и вывезли на старт. Поднимая полы реглана, летчик втиснулся в кабину, поправил очки, кивнул Рабкину и механику, которые еще раз придирчиво все осмотрели и теперь раскачивали самолет из стороны в сторону, боясь, как бы не примерзли лыжи. Ведь это могло привести к развороту на разбеге. Как только двигатель был запущен и машина тронулась с места, заработал мотор стоявших в ста метрах аэросаней. Начальник технического отдела авиационной базы НИИ Штейнберг и врач Сироткин приготовились в случае аварии БИ на взлете или на посадке тотчас же ринуться вперед и оказать помощь летчику. Так было всегда, так это было и на этот раз.

И вот Бахчиванджи уже пошел на взлет — на заданном угле набора высоты и с заданной скоростью.

За ним, как всегда, следили с земли сотни глаз.

Среди собравшихся на аэродроме можно было увидеть и членов технической комиссии, и летчиков, и механиков. Опираясь на костыли, стоял только что вернувшийся из госпиталя летчик-испытатель Б. Н. Кудрин. Он приходил на аэродром и смотрел на испытания самолетов, близнецов той машины, которую он первым в воздух на одном из подмосковных аэродромов, подня без двигателя — за буксировщиком. Мысленно он все время был с летчиком, вместе с ним залезал в кабину и запускал двигатель, вместе взлетал, управлял самолетом, следил за приборами.

Весь полет был рассчитан до секунды, каждое деиствие летчика предопределено. Вот уже Бахчиванджи поднялся на две тысячи метров и сделал первый разворот. Сейчас он летел чуть в стороне по направлению к аэродрому. Теперь ему нужно было пройти по прямой, выжать из двигателя все, на что он был способен, достигнуть максимальной скорости.

Рабкин не отрывал глаз от самолета, держал в руке секундомер, включенный им в момент запуска двигателяю. Как только исчез факел огня, Рабкин нажал на кнопка секундомера, стрелка замерла на цифре 89. Восемьдесят девять секунд работал ЖРД, разгоняя машину. Она неслась с небывалой скоростью.

Люди восторженно и вместе с тем с каким-то испугом переглядывались. Никому еще не приходилось видеть самолет, превращенный в молнию. За ним едва успевали следить взглядом.

И всем на аэродроме нетрудно было представить, какое торжество испытывал Бахчиванджи, достигнув скорости 800 километров в час. И не терпелось скорее поздравить летчика с одержанной победой. Теперь он должен был сделать вираж и идти на посадку.

Самолет шел со снижением. Машина как бы катилась с невидимой горы, и с каждой секундой кривая ее спуска становилась круче.

Это стало казаться противоестественным. Люди не отрывали глаз от самолета, ждали, когда летчик прекратит становившееся опасным снижение и выровняет машину.

— Жора! Жора! Тяни на себя ручку. Скорее. Иначе не успеешь, — говорили их застывшие в напряжении лица.

Если бы на самом деле было радио! Если бы узнать, что там произошло!

Вопреки огромному желанию всех — увидеть, как самолет выравнивается, он еще круче опустил нос. Нет, здесь не было беспорядочного падения, машина не кувыркалась, не штопорила, не разваливалась на части, не было видно и дыма, значит, там ничего не горело. И вместе с тем то, что с ней происходило, нельзя было считать управляемым полетом. Она продолжала удаляться от аэродрома, с какой-то зловещей неумолимостью устремляясь вниз. Теперь летчику оставалось одно — прыгать с парашютом. И медлить с этим было нельзя.

И все ждали, что сейчас это произойдет. Они увидят белый купол парашюта над темными зубцами леса на горизонте.

Но и этого не случилось.

Нам не дано знать, что испытывал летчик в эти последние мгновения, и о чем он думал, мы тоже никогда не узнаем. Знал ли он, что сейчас должен умереть, испытал ли тот сковывающий все тело страх?

Люди застыли в тревожном ожидании. Самолет перешел теперь в крутое пикирование и через несколько секунд исчез за косогором.

Послышался взрыв. Следившие за полетом люди увидели над лесом облако заискрившегося на солнце снега и желтоватого дыма.

И все-таки не хотелось верить в самое страшное. У каждого теплилась надежда. А вдруг? Но чудес не бывает.

Упав в речушку в шести километрах от аэродрома и в трех километрах от рабочего поселка, БИ пробил лед и развалился на куски. Баллоны, трубопроводы, деформированные части самолета и двигателя разбросало в разные стороны. Среди обломков находились и останки летчика-испытателя Григория Бахчиванджи.

На аэросанях подъехали Штейнберг, Рабкин и Сироткин, на мотоцикле Демида и Щукин, а потом еще люди на машинах.

Останки летчика положили на аэросани и повезли на аэродром.

Аварийная комиссия тогда установила: после выключения двигателя произошло резкое снижение скорости. Летчика бросило вперед. От удара в солнечное сплетение он потерял сознание. И в себя не пришел.

Смерть взяла Григория Бахчиванджи хитростью. Заключение комиссии основывалось на данных проведенного на месте катастрофы расследования (увы, этих данных всегда в подобных случаях бывает очень немного). Но так или иначе, а стало известно, что летчик не пытался выброситься с парашютом, даже не отстегнул ремней кресла, не сбросил фонарь, что обычно делается, когда машина находится на грани катастрофы.

Известно, что относительно причины катастрофы Болховитинов консультировался у академика Орбели, и тот высказал предположение, что у Бахчиванджи был шок. Но гибель Бахчиванджи скорее всего произошла не от удара в солнечное сплетение и не от шока. Его самолет, как об этом будут предполагать позже, затянуло в пикирование.

Была ли у летчика потеря сознания, вызванная непредвиденным? Вряд ли. Он был готов ко всему. Его психические и физиологические реакции ни у кого не вызывали опасения или недоверия. Он был в прекрасной летной форме. Но это не меняло положения. Естественно предположить, что он до последнего мгновения пытался вывести машину из пикирования и на этом сосредоточил все усилия. Он надеялся, что добьется своего. Передать же о случившемся на землю летчик не мог: радиостанции на самолете не было. О явлениях, возникающих на самолетах с прямым крылом при больших скоростях, стало известно только спустя два с лишним года после гибели Бахчиванджи. В ноябре 1945 года инженер-летчик НИИ ВВС А. Г. Кочетков поднимает в небо трофейный турбореактивный истребитель «Мессершмитт-262» для определения максимальной скорости и на высоте 11 тысяч метров на скорости 870 километров в час фиксирует резкий переход машины в пикирование.

Кочеткову удалось справиться с теряющим управление самолетом. Для этого ему потребовались колоссальные физические усилия и не менее серьезная выдержка. После этого полета он вспомнил свой ночной разговор с Бахчиванджи, когда они проводили своих жен в Москву и он остался ночевать у Григория. Кочеткову пришли на память высказанные Григорием опасения, связанные с непонятным поведением самолета БИ на больших скоростях. Тогда Кочетков ничего не мог посоветовать Григорию. И никто не мог, потому что не было человека, который бы летал на таких скоростях, как Бахчиванджи.

Лишь позже конструкторы создадут сверхскоростные самолеты со стреловидными крыльями и управляемыми стабилизаторами, что позволит избавиться от неумолимого затягивания самолета в пике.

А пока причинами гибели Бахчиванджи считались либо удар, либо шок.

...Но как сказать о гибели Бахчиванджи его жене, с нетерпением ожидавшей приезда Григория в Москву?

К ней пришли начальник управления Сафронов и его заместитель Болотников. Они сказали, что решили посмотреть, как она устроилась. Их вопросы, интонация голоса, выражение лиц сразу насторожили Ираиду Борисовну, хотя на этот раз они ничего ей не сказали. На другой день они пришли к ней снова. Мебель в комнате была уже расставлена, правда, она не нашла еще своего лучшего места. Ираида Борисовна пригласила их сесть, Один из них спросил:

— Как живете? В чем нуждаетесь?

— Ни в чем, — ответила Ираида Борисовна. — Вот скоро приедет муж и тогда милости просим на новоселье.

— Да вы знаете, там вроде бы что-то случилось. По ВЧ было плохо слышно. Уточним завтра.

Сердце у Ираиды Борисовны оборвалось, и она опустилась на стул. Ей принесли воды.

— Еще ничего не известно, успокойтесь.

Всю ночь она не сомкнула глаз, а когда рассвело, побежала в часть. И по лицам людей, которые встречались ей, она все поняла.

Ее проводили домой, и по дороге Болотников сказал о катастрофе.

— Туда полетит самолет. Мы тебя возьмем.

Но погода оказалась нелетной. А поездом ехать на похороны было уже поздно.

Спустя несколько дней жена Сергейчика привезла личные вещи Григория Яковлевича и фотографию могилы. Ираида Борисовна без конца перебирала их, прижимала к лицу и плакала: ну почему, почему он должен был погибнуть?

В выданном ей на руки медицинском свидетельстве (№ 3132) была указана причина смерти, явившаяся результатом катастрофы.

А потом, когда Ираида Борисовна уже смирилась со смертью мужа, когда горе ее утихло, ей попалась на глаза книга Сент-Экзюпери «Военный летчик». В ней она прочла: «Когда идут в атаку, кому-то приходится быть впереди. И первых почти всегда убивают. Но для того, чтобы атака состоялась, авангард должен погибнуть». Думая о прочитанном, смерть Григория представилась Ираиде Борисовне в ином свете.

Долго не знали о судьбе сына родители Григория Яковлевича Бахчиванджи, находившиеся на оккупированной территории.

И пройдет полгода, прежде чем войска Южного фронта под командованием генерал-полковника Толбухина освободят Мариуполь, а потом и еще более полгода, когда в мае 1944 года отец Григория дрожащими руками разорвет конверт и из него выпадет лист бумаги, на котором будет напечатано:

«Уважаемый Яков Иванович!

Выражаю Вам глубокое соболезнование по случаю преждевременной смерти Вашего сына Григория Яковлевича Бахчиванджи, происшедшей при выполнении служебных обязанностей по испытанию новых самолетов, идущих на вооружение наших славных Военно-Воздушных Сил Красной Армии.

Погиб Григорий Яковлевич 27 марта 1943 года, будучи в расцвете своих сил и замечательных способностей летчика-испытателя.

Он был одним из лучших наших боевых испытателей, всегда пользовался большой любовью и уважением среди своих товарищей. С прискорбием в сердце и большой теплотой вспоминаем мы о нем всегда, его опыт и замечательные качества летчика всегда ставили себе в пример.

Как хороший друг и боевой товарищ, он навсегда останется в наших сердцах...»

Под этим сообщением будет стоять подпись начальника отдела кадров НИИ ВВС майора Сибикина.

И почти одновременно придет письмо из НИИ ВВС на имя председателя Мариупольского горсовета, и туда же будет переведено пятнадцать тысяч рублей.

«Прошу Вас означенную сумму, — напишет заместитель начальника ГК НИИ ВВС Красной Армии генерал-лейтенант инженерно-авиационной службы Лосюков, — вручить т. Бахчиванджи Якову Ивановичу, отцу погибшего при исполнении служебных обязанностей знатного летчика-испытателя Государственного Краснознаменного Научно-Испытательного института ВВС Красной Армии, незабвенного капитана Бахчиванджи Григория Яковлевича.

Одновременно с вручением денег прошу передать от моего имени благодарность Якову Ивановичу за воспитание сына, достойного своей великой Родины и Красной Армии».

Но это все случится позже. Мы же должны вернуться назад, чтобы завершить свое повествование.

Гроб с останками Григория Яковлевича Бахчиванджи был установлен в Доме офицеров. Стоял почетный караул. Лились печальные звуки похоронного марша.

Похоронили капитана Бахчиванджи на полпути от аэродрома к деревне.

Могила была вырыта у самой дороги, среди высоких, засыпанных снегом сосен. В этот пасмурный дождливый и холодный день проститься с героем пришли все, кто знал летчика-испытателя. Гибель Бахчиванджи была тяжелой утратой для всех.

На могиле героя произносились прощальные речи. Люди не стыдились слез, произнося слова последнего «прости».

— Многие из вас знали товарища Бахчиванджи более долгое время, чем мы — работники нашего авиационного завода, — говорил у могилы летчика-испытателя тихим голосом конструктор Болховитинов. — Мы узнали его только тогда, когда он включился в нашу работу! В работу, которая таила в себе много неизвестностей и связанных с ними опасностей!..

Он был не из тех людей, энтузиазм которых живет только до первой неудачи, первого происшествия, первой неприятности! Это был человек большой храбрости, вызванной не внешней обстановкой, а сознанием, волей, желанием и уверенностью в правоте своего дела!..

Открывая каждым полетом новое, он радовался успехам, усиленно работал над преодолением трудностей, и последний полет, полет, завершающий его работу, полет, в котором он достиг того, чего не достигал ни один из людей, стал для него роковым!..

Обелиск на могиле Бахчиванджи Г. Я.

Силы оставили Болховитинова, горло сдавили спазмы, ноги подкосились. Он не мог говорить, передал листок с надгробным словом стоявшему рядом генералу Федорову, и тот стал читать:

— Этим полетом он, сказав новое слово, сделал свой последний вклад в дело прогресса авиации и одновременно раскрыл те препятствия, преодоление которых избавит его последователей от повторения случившегося!

Своей смертью он дал жизнь многим! И этого мы никогда не забудем! В нашей стране его соратники и последователи — а думаю, их будет немало — продолжат и доведут до конца дело, прочный фундамент которому он заложил.

Грянул троекратный салют из винтовок.

Люди бросали в могилу пригоршни мерзлой земли, и ее удары о крышку гроба невыносимой болью отдавались в сердцах.

Над могилой вырос холм из цветов и венков с лентами, на которых были написаны слова последнего прощания. Но люди не верили, не хотели верить, что никогда больше не увидят летчика-испытателя капитана Бахчиванджи, своего соратника и товарища Григория Яковлевича Бахчиванджи, своего друга Жору, не услышат его голоса, его задорного смеха.

Расходились молча, подавленные горем, погруженные в тяжелые думы о погибшем друге, всеобщем любимце, прекрасном летчике, который был беззаветно предан своему делу и отдал ему всего себя без остатка. Григорию Бахчиванджи было тридцать четыре года.

«Его соратники и последователи продолжат и доведут до конца дело...», — так говорилось у могилы Бахчиванджи.

И товарищи Григория готовы были, не медля ни одного дня, ни одного часа, продолжить то, что он не успел завершить.

Уже в ту трагическую минуту, когда самолет разбился, к Болховитинову подбежали два молодых летчика, которые были присланы на этот аэродром для того, чтобы принять у Бахчиванджи эстафету полетов на БИ, и предложили:

— Разрешите повторить полет, — и они готовы были сесть в другие самолеты БИ, только что доставленные с завода.

И были поминки, как издревле заведено на Руси. Самые близкие друзья покойного собрались в его пустой комнате, чтобы поднять последнюю чарку в его память.

Говорили об его энтузиазме, добросовестности и честности, аккуратности и хозяйственности, любознательности и мечтательности, об его страстном, граничившем с самопожертвованием стремлении к новому.

И как это ни парадоксально и уж совсем не соответствовало моменту, вспоминали все больше веселое.

Григорий Яковлевич Бахчиванджи шел по жизни с открытой улыбкой на лице, редко кто видел его суровым и мрачным, зато смех его помнили все. И казалось, вот сейчас распахнется с шумом дверь и войдет хозяин дома, быстрый, стремительный, повесит на дверь шуршащий кожаный реглан и присядет к столу, скажет, сверкнув обаятельной белозубой улыбкой: «Ну, что пригорюнились, братцы», — и расскажет какой-нибудь анекдот или заведет веселый спор, кого-то подзадорит, а может, посмеется над собой или заведет песню...

Умел он расшевелить людей, приподнять, воодушевить.

Вспоминали, как рассказывал Бахчиванджи о своих проказах в детстве и юности, о первых самостоятельных шагах, об испытательных полетах, о войне; вспоминали о том, с каким жаром он принялся осваивать ракетный самолет.

Никто не забыл, что Бахчиванджи никогда не отзывался о своей «птичке» непочтительно, ведь это была его машина.

Вспомнили недавнее признание Бахчиванджи. Оно казалось невероятным и ошеломило всех. А он уже тогда не думал о себе, о своей жизни в отрыве от жизни самолета, за которым стоял труд многих людей. Летчик и самолет, они слились, стали одним целым. И если на самолете что-то ломалось, выходило из строя, он воспринимал это как свой недуг. Он не хотел покидать машину, не выяснив до конца причины аварии.

Вспомнили, как Григорий беспокоился о своей смене.

Нет, он не считал, что дальнейшие испытания самолета потеряют всякий смысл, иначе никогда бы не сел в пилотское кресло. Бессмысленно он ничего не делал.

Бахчиванджи никогда не ссылался на злой рок, на судьбу. Он безгранично верил в человека, в его возможности, и, может, поэтому казались еще милее окружающим его маленькие чудачества: он летал всегда в одном и том же реглане и говорил, что он у него счастливый, одних и тех же перчатках, которые он брал у Сорокина. Если бы каждый мог исполнять свой долг, как умел это Бахчиванджи!

Кто-то из военных писателей сказал, что вместе с новой машиной конструктор вручает летчику кусочек своего сердца. Все так, все верно. И если летчик, испытывавший эту машину, терпит катастрофу, значит, терпит катастрофу и какая-то часть сердца конструктора. Какая? Сможет ли оставшаяся часть взять на себя добавочную нагрузку и продолжить жизнь для того, чтобы через какое-то время отделить от себя еще один кусочек, который будет вручен новому летчику вместе с новой машиной? Надо, чтобы смогла, хотя это и нелегко, очень-очень нелегко.

Кому-кому, а Болховитинову, Березняку, Исаеву были известны случаи, когда тот или иной конструктор после катастрофы его детища умирал как творческая личность и создатель новых самолетов, как руководитель коллектива.

Но это могло быть крушением надежд и по другой причине.

История знала примеры, когда даже после простой аварии на сконструированный самолет ставилось вето, да и не только на самолет, на конструкторское бюро, на самого конструктора.

Способен ли был Болховитинов постоять за себя и за детище своего ОКБ? Был ли у него характер борца, который может сокрушить все преграды на пути к цели?

А без этого ни в коей мере нельзя было рассчитывать на успех. Ведь шла жестокая война с врагом, война не на жизнь, а на смерть. И все силы были брошены на то, чтобы победить фашизм. Был уже налажен выпуск истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков, которые ничуть не уступали немецким самолетам и все больше и больше завоевывали господство в воздухе.

Болховитинову могли сказать: «Да, нам известно, что будущее за реактивной авиацией. Но имеем ли мы сейчас право распылять силы, думать об этом будущем, когда Родина в опасности и нужно все сконцентрировать на том, чтобы скорее сокрушить врага. Нам нужны машины сейчас, сию минуту. И такие машины мы получаем все в большем и в большем количестве. А ваш перехватчик еще не готов к тому, чтобы его взять на вооружение, еще многое неясно в нем. Мы потеряли первоклассного летчика-испытателя. Где гарантия, что не потеряем еще кого-либо?».

И такой гарантии Болховитинов при всем своем желании дать не мог.

Но судьба была еще пока милостива к КБ Болховитинова. Несмотря на величайшие осложнения, вызванные катастрофой и гибелью летчика-испытателя, работа над самолетом БИ не была свернута.

Коллективами КБ Виктора Федоровича Болховитинова, реактивного института и НИИ ВВС был создан самолет БИ № 7. На нем стоял ракетный двигатель Исаева с повышенной мощностью.

К этому времени здоровье летчика Б. Н. Кудрина настолько улучшилось, что он снова мог приступить к испытательным полетам.

И он поднял в небо новую машину. Это было в январе 1945 года.

Кудрин помнил случай, когда у Груздева сорвало на взлете лыжу на БИ (по-видимому, летчик запоздал с уборкой шасси), а потому Кудрин не мешкал, и как только машина оторвалась, сразу же поставил кран шасси на уборку. Выдерживая скорость, следил за сигнализацией шасси. Зеленые лампочки погасли — значит шасси пошли на уборку. Но белые не загорелись — значит шасси не встали на замок в убранном положении. Неожиданно Кудрин почувствовал сильный удар, и его стало разворачивать и опрокидывать вправо. Летчик понял, что на самолете вырвало правую ногу. Теперь все усилия его были направлены на то, чтобы удержать машину. Для этого пришлось нажать на левую педаль и накренить, самолет в левую сторону. Самолет удалось удержать. И Кудрин продолжал набирать высоту... Прежде чем начать посадку, надо было полностью выработать горючее. Наконец двигатель захлопал и остановился.

— Спокойнее, азотной кислоты нет, — говорил себе летчик, — я снова на планере. Теперь только сесть.

Начал уменьшать скорость и медленно делать разворот влево, в сторону аэродрома.

И здесь до сознания испытателя впервые дошла цифра, в которую уперлась стрелка высотомера — 1500. Это вместо ожидаемых 5000. Да, альтиметр показывал полторы тысячи. А это значило, что вернуться на аэродром Кудрин уже не мог. Не хватало высоты на планирование. Куда же сажать эту сверхскоростную и сверхсекретную машину?

А дело было под вечер. Над землей стлалась дымка. К тому же, самолет летел в сторону солнца, и, кроме желтой мути, ничего не было видно. Земля просматривалась только под крылом. И летчик видел под собой деревья.

«А если все-таки попытаться дотянуть машину до аэродрома?» — думал Кудрин. Голова и руки работали одновременно — он летел к аэродрому. И был уверен, что поступает неправильно.

И наконец, увидел аэродром и понял, что до него не дотянуть. Перед ним были какие-то проволочные заграждения, котлованы, бугры — обычная картина на подходе к аэродрому.

Закрылки не выпускал, чтобы получить наибольшую дальность планирования.

Ветерок в этом полете был союзником. Помогал. Он и выручил. В последний момент, перед тем, как коснуться земли, летчик поставил кран шасси на выпуск и, когда вот-вот должен был удариться о землю, увидел, как загорелись лампочки — шасси были выпущены и успели встать на замки.

Самолет шел на избытке скорости, от удара о землю дал невероятного козла и перепрыгнул через проволочное заграждение. Снова удар. Лыжи скользнули по снегу, а затем по мере уменьшения скорости и подъемной силы крыла стали зарываться в снег. Машина начала задирать хвост. Сначала не очень высоко, а потом так, словно хотела перевернуться. А летчик уже до отказа «добрал» на себя ручку.

И вдруг правая сторона шасси сложилась, истребитель коснулся земли консолью правого крыла, и его круто развернуло. Движение прекратилось...

Так Кудриным был завершен первый полет на ракетном самолете. В этот день ему исполнилось сорок семь лет.

В приказе начальника НИИ ВВС летчику Б. Н. Кудрину была объявлена благодарность за благополучный выход из неожиданно создавшегося аварийного положения.

Самолет быстро отремонтировали, в кабину пилота была установлена лебедка, чтобы в случае аварийной ситуации можно было дотянуть шасси и поставить на замки принудительно — с помощью специальных тросов.

Второй полет 9 марта 1945 года у Кудрина прошел гладко. Летчику-испытателю удалось получить рекордную скороподъемность. Если обычные самолеты поднимались тогда со скоростью 20-25 метров в секунду, то Кудрин поднялся на высоту со скоростью 83 метра в секунду.

Ну, а что было потом?

А было то, что надобность в истребителе-перехватчике отпала. БИ ведь предназначался для противовоздушной обороны, когда наша страна отбивала атаки с воздуха.

Соотношение сил между воюющими странами решающим образом изменилось. Это касалось и Военно-Воздушных Сил.

Фашистская Германия повсеместно перешла от наступления к обороне.

Советские авиаконструкторы все усилия теперь направили на увеличение дальности полетов самолетов. И тут было многое сделано. Если истребитель Як-7 преодолевал расстояние немногим больше восьмисот километров, то модифицированный Як-9 уже мог пролететь без посадки свыше двух тысяч километров.

Окончилась война. После непродолжительных испытаний экспериментальные работы с ракетным самолетом Березняка и Исаева, созданным опытным конструкторским бюро Болховитинова, были прекращены.

И пусть самолет не оправдал надежд, которые на него возлагались, но начало полетам на ракетных летательных аппаратах было положено. Полеты БИ ознаменовали рождение советской реактивной авиации.

И мы можем гордиться, что этот шаг сделал советский летчик Григорий Яковлевич Бахчиванджи. Человечество о нем никогда не забудет.