Глава из автобиографической книги «Рукопись, найденная в Сарасоте».

В великой обличительной русской литературе главное место занимают преступления власти против своего народа, заговоры и интриги в правящей партии, зверства НКВД. И еще — о разведке, армии, контрразведке. И почти ничего — о творцах оружия. Этому есть несколько объяснений. Первое и главное: деятельность военной промышленности глубоко засекречена. Тема эта для писателя не очень увлекательна. Да и не было их почти в почтовых ящиках. Правда, были в «шарашке» Солженицын, Копелев, Панин, но для них она была прежде всего местом заключения.

А между тем роль ВПК (именно так за 18 лет до Эйзенхауэра в 1934 году назвали Военно-Промышленную Комиссию) исключительно велика. Председателями ВПК в разное время были крупнейшие партийно-хозяйственные руководители страны — Ванников, Устинов, последний ее руководитель Бакланов не без оснований считается душой и вдохновителем ГКЧП.

Эта махина давно перестала быть просто отраслью промышленности, производящей оружие для нужд обороны страны. ВПК фактически стал орденом. Нет отрасли науки и техники, не работающей в первую очередь на ВПК. Именно этот Молох пожирал и пожирает в основном природные и людские ресурсы. Все границы разумной достаточности давно перейдены им. Это чудовище имеет в распоряжении всю страну. Оно воспроизводит само себя. Для него не существует разумных экономических категорий. Оно было любимым детищем всех диктаторов. И первый демократ Ельцин ездил вначале на Кировский (Путиловский) завод, а потом — в Северодвинск с заверениями...

Все попытки научить волка есть капусту, то есть производить обычную, не стреляющую продукцию, кончились, как и следовало ожидать, конфузом. Боткинский завод делал хорошие ракеты, но оказался не в состоянии завалить страну стиральными машинами. Московский атомный машиностроительный завод «Молния» начал делать молочные сепараторы. Литр молока стоит 120 рублей. Из бериллия, что ли, они их делают?

Десятилетиями привыкшие получать, что захотят, не знающие проблем со сбытом, деньгами, кадрами, привыкшие завесой секретности скрывать все свои грехи и просто преступления, эти люди будут биться до последнего.

Партии и КГБ куда легче — ведь их сфера — управление людьми и распределение. Им ведь ничего производить не надо. ВПК же должен 40 лет тушить реакторы в Челябинске-70. Такая технология. Такие дела...

Я попытаюсь чуть-чуть восполнить пробел и рассказать то, что я видел. Хотя это, увы, не будет великая литература. Весь мой рассказ строго документален. Все фамилии, географические названия, специальная терминология и факты — подлинные.

Флорида, США, 1992

После окончания восьми классов я поступил в Харьковский радиотехнический техникум, который окончил в 1963 году. Добровольно, по собственному желанию уехал по распределению в Красноярск. Знал только, что предприятие очень секретное (документы оформлялись полгода) и что с него не берут в армию, которой очень боялся. К тому же мама тяжело болела (у нее был рак) и не хотела, жалея меня, чтобы я был при ее угасании. Мне не было еще и девятнадцати. Мудрая женщина.

...1 февраля 1964 года я прилетел в Красноярск. Сухой морозный воздух резко ударил по легким, как только я вышел на трап. -38°. Мороз для меня, южанина, лютый. Однако оказалось — совсем не страшно. Сухо, хорошо было в далеком теперь 1964 году. Сейчас рукотворное Красноярское море утеплило и увлажнило климат в этих краях. Говорят, количество больничных листов в регионе увеличилось больше, чем в десять раз. И все — простудные заболевания.

Синенький «рафик» полчаса ехал по чудовищной промышленной зоне Красноярска, где заводы и ТЭЦ как бы состязались в количестве, цвете и запахе выбрасываемых без всякой очистки дыма, пепла, газа. Особенно жуткой была гигантская, зловонная, незамерзающая в -38° лужа грязи около ТЭЦ, вокруг которой стояли бараки, жили люди, висело белье — неясно, для просушки или для окраски. Босх мог здесь писать свой «Сад наслаждений», Тарковский не нашел бы лучше натуры для «Сталкера». Наконец город кончился, дорога вырвалась в степь, и примерно с час мы ехали по очень хорошему шоссе. Параллельно шоссе шла железная дорога. Наконец машина остановилась. Наша сопровождающая — начальник отдела кадров Людмила Иосифовна Чижова — скомандовала: выходить.

Дорогу перегораживало оштукатуренное белое одноэтажное здание. Шоссе, раздваиваясь, как бы обтекало его с двух сторон (въезд и выезд), снова становилось единым за зданием, которое называлось КПП-1 (контрольно-пропускной пункт № 1). Слева и справа дорогу перегораживали железные ворота для проезда машин. В обе стороны от КПП шла колючая проволока — идеальной прямой линией строго перпендикулярно шоссе, высотой примерно 2,5—3 метра, в два ряда с «козырьком» — один козырек — наружу, другой — внутрь. Между этими двумя рядами проволочного заграждения, весьма любовно ухоженного, были проложены деревянные пешеходные дорожки, по которым совершали обход охранники в гражданской одежде, но с автоматами за плечами.

«Этот — впервые», — сказала моя сопровождающая охране, зайдя со мной в КПП. Это значит, что прежде, чем часовой нажмет ногой на педаль, чтобы повернуть турникет и впустить тебя в запретную и неизвестную другим часть твоего Отечества, придется выполнить первую маленькую формальность. Тебя отведут в каптерку и вручат большой кусок картона с приклеенной к нему и стертой уже на углах бумагой, именуемой «Расписка». В примерно 25 пунктах казенного текста я предупреждался о том, чего отныне и навсегда (конечный срок действия расписки не был указан) я не должен делать, въезжая в город «К». Я не должен был: никому и никогда рассказывать о самом факте существования города, ни в письмах, ни в какой-либо другой форме. Запрещалось иметь контакт с гражданами иностранных государств, жить в гостиницах «Интуриста», нарушать пропускной режим, сообщать (это самое смешное) о речке «Е» — клянусь, именно так именовался в тексте Енисей. Я предупреждался о том, что в городе нет народного суда, а есть спецсуд без народных заседателей и адвоката. Целый ряд пунктов касался почтовой связи и отсутствия в городе междугородного телефона (его открыли лишь через 20 лет, к 35-й годовщине существования города). Скупо освещался пропускной режим (о праве въезда и выезда и праве вызова родственников только на постоянное жительство) и в конце содержание двух статей УК РСФСР — о неумышленном разглашении военной и государственной тайны — до 5 лет и об умышленном — вплоть до смертной казни. Впоследствии мне пришлось давать много аналогичных «подписок». Все они были незаконными. Все их я нарушал. Ничего в мире от этого не изменилось. А если и изменилось, то никто, кроме меня и десятка близких мне людей, этого не заметил...

Я подписал протянутые мне два листка и был впущен внутрь зоны. Теперь уже не зону охраняли от меня, а меня — от остального мира. Так, незаметно, совершаются странные переходы в другие ипостаси. «Рафик» уже дожидался по другую сторону проволоки. Вдоль дороги потянулись различные строительные комбинаты, какие-то вполне мирные склады, продовольственные или промтоварные базы. Слева появилась речка «Е», шириной с километр (небольшая такая речушка), вновь появилась проволока на берегу, но ненадолго, дорога ушла вправо. Так миновали километров пятнадцать. Казалось совершенно немыслимым, что я нахожусь внутри зоны, из которой невозможно выйти незамеченным, что весь периметр освещен и просматривается от вышки до вышки. И все это для того, чтобы никто не имел права выйти и войти в город без соответствующего разрешения.

Наконец через полчаса езды показалось озеро подо льдом, а на противоположной стороне его — выстроенные в линию жилые дома. Это было красиво, тем более что у КПП кончилась степь и началась тайга. А справа — гряда сопок. Мы обогнули озеро и оказались в городе из ровных аккуратных 3—4-этажных домов. Правильность геометрических форм, симметрия, ухоженность — вот первое, что бросалось в глаза. Ничто не оскорбляло взгляда — не было времянок, деревянных домиков, бараков, хлама, мусора, ничего покосившегося, облупленного. Снег был аккуратно убран с проезжей части и тротуаров. Людей на улицах мало, а магазинов — много. Это можно было бы сравнить с Измайловом в Москве, но более респектабельным, ухоженным, лощеным, что ли. Проехав по главной (конечно же, Ленина) улице пару километров, «рафик» описал круг по какой-то площади и остановился у массивного 4-этажного зеленоватого здания хрущевской, без всяких излишеств архитектуры. Зашел с кадровичкой в ее хозяйство, получил направление в общежитие, находящееся метрах в двухстах, устроился в общежитии и пошел осматривать диковинный город.

Люди моего поколения должны помнить предпоследний хрущевский год: над Россией отчетливо замаячил призрак голода, в хлебных магазинах стояли очереди, белый хлеб на Украине был по карточкам, булки — только язвенникам. Словом, худо. Москвичи еще жили неплохо, но в Харькове я с ночи стоял в очередях за молоком и хлебом для смертельно больной мамы. Я, стало быть, хорошо знал ассортимент наших магазинов, поэтому то, что я увидел в гастрономах города, названия которого я еще не знал, просто потрясло. В них было «все». Интересно, что, побывав в Будапеште в 29 лет, я еще поражался различию, а вот в 46 куда большая разница с ФРГ, Израилем и США впечатляла куда меньше. Или с возрастом притупляется острота впечатлений, или шкала ценностей сдвигается. А может, все зависит от общей, так сказать, интегральной суммы удивлений, восхищений, разочарований и мой лимит к 46 годам был исчерпан... Но тогда, в 19 лет, я разинул рот от изобилия мяса, колбас, сыров, халвы, коньяков и так далее, а в магазине «Одежда» я и вовсе выпучил глаза... У каждого поколения советских людей хранится в памяти, что было особо модным и, стало быть, особо дефицитным в его молодости. В начале семидесятых, например, это были джинсы, в восьмидесятые — видео, а в начале шестидесятых только начала входить в наш быт синтетика. Слово «болонья» еще не появилось, поскольку только отдельные счастливчики имели нейлоновый плащ. А здесь он висел совершенно свободно. Разве забудешь такое?

Так я дошел потихоньку до центра города. Он был исполнен в классическом сталинско-византийском стиле: в центре площади — бронзовый Ильич, по бокам — горком партии и комсомола и гостиница, за спиной Ленина — театр с колоннами. Около горкома большое здание узла связи, на котором было написано: г. Красноярск, 26-е отделение связи. Напротив театра стоял жилой дом со шпилем и курантами. Перпендикулярно улице Ленина, вправо от площади, был проезд, в начале которого стояло странное здание. Вблизи это оказалась железнодорожная станция с платформой. У платформы стояла электричка. Двери вагонов были открыты. В каждом тамбуре стоял солдат-автоматчик. Люди, садившиеся в электричку, предъявляли солдатам пропуска и после этого проходили в вагон. Билетных касс нигде не было видно. Ну и чудеса! Город в тайге, роскошные магазины, красивые дома, вот еще электричка с солдатами. Когда же все объяснится?

Первый рабочий день в «секретных», так называемых «режимных», предприятиях в СССР начинается с режимного инструктажа. Проводит его «режимник», лицо, отвечающее за пропускной режим, допуск к секретной документации, общую политическую лояльность сотрудников. У нас это был Василий Иванович Березин — простой сибирский мужик, добродушный шутник. Он-то и начал вводить меня в курс дела.

Итак, я приехал в закрытый город без названия. Для почтовой переписки существует индекс Красноярск-26, недавно открыли еще одно почтовое отделение: Красноярск-33. Всем родным и близким писать, что живем и работаем в Красноярске, что, когда они будут писать нам, обязательно должны указать индекс, иначе письмо пропадет. Если кто-то захочет навестить вас в Красноярске или будет проездом, ответить ему, что срочно уезжаешь в командировку именно в этот день. Самим можно выезжать из города только в командировку, раз в год в отпуск и в экстренных случаях по специальному разрешению начальства. Никому ничего и никогда не рассказывать ни о городе, ни тем более о предприятии, на котором предстоит трудиться. Почему город закрыт? Это не из-за нашей фирмы — она здесь сравнительно недавно, только четыре года.

В 1948 году, когда началось серийное производство ядерного оружия, Сталин и Берия решили, что все ядерные объекты и комбинаты, а также рудники и шахты урановой руды будут находиться в специально созданных при этих предприятиях закрытых городах, в которых все инфраструктуры — торговля, образование, здравоохранение и даже искусство и спорт будут подчинены единому хозяину — атомному министерству. Самый же главный атомный объект будет находиться здесь, в Красноярском крае, и к тому же глубоко под землей.

Город существует ради комбината. Мы здесь гости. Но роль и значение нашей фирмы очень велики. Вся наша деятельность глубочайше засекречена, да я и сам должен это понимать, не маленький. О том, чем буду заниматься конкретно, расскажет мой непосредственный начальник — Нестеров Ричард Максимович. Вопросы есть?

— Василий Иванович, а опасно здесь жить? Радиация?

— Да что ты, совсем не опасно. В городе и пылинки активной нет. Там такая защита, сам понимаешь. Ну, у них там в горе, под землей, может, всякое бывает. Так потому они и сидят там, чтобы на Земле безопасно было... Ну, потихоньку сам будешь в курс дела входить. А пока, если вопросов нет, вот... подпиши.

Еще одна подписка: Я, такой-то, обязуюсь хранить в тайне сведения, ставшие известными мне в связи с моей работой на предприятии п/я 80. Я также обязуюсь хранить и бережно относиться к секретной документации и предупрежден о том, что в случае утери документации или изделия буду привлечен... по статье... Подпись. Дата.

Отобрав подписку, спрятал в сейф. Пожал руку:

— Поздравляю, желаю успеха. Вот номер вашего пропуска. Его нужно называть солдату на проходной. Солдат достанет пропуск из гнезда, сверит с фотографией и впустит вас, вручив пропуск. Уходя с работы, вы возвращаете пропуск солдату. На пропуске имеются различные символы — изображения пушки, колокола, слона и т. д. Каждый символ обозначает цех или отдел, в который вы имеете право входить. Внутри предприятия есть немало подразделений, ходить в которые можно, только имея соответствующий символ на пропуске. Ясно? У вас будет пока только два прохода — на предприятие и в свой отдел. По мере надобности будете получать разрешение на дополнительные проходы...

Я вышел из отдела кадров, прошел двадцать метров к подъезду, открыл массивную дверь и, войдя в нее, остановился возле солдата с красными погонами. Назвал свой номер. Солдат вытащил из ячейки пластмассовую карточку и внимательно уставился на меня.

Что такое секрет? Для чего существуют тайны? Как и кто их хранит? И от кого? Часто ли мы задумываемся над столь простыми вопросами? Как-то я прочел у Фазиля Искандера, что секретность и таинственность должны как бы символизировать некоторое второе знание, второй интеллект. Разумеется, тем, кто хранит тайну, эти знания и интеллект представляются первыми, главными, единственными и истинными. Искандер, конечно же, имеет в виду живучесть и устойчивость мифов. Ну, например, миф о кольце врагов, в котором находится Отечество, о «пятой колонне» врагов внутренних, слепая вера в то, что «где надо» и «кто надо» знают все обо всем. Сильнейшее распространение получил миф об особой миротворческой роли Советского Союза и КПСС и вынужденности нести во имя Мира на Земле огромные (кто надо, знает, какие именно) военные расходы.

Распространялся миф тем быстрее и тем крепче была вера в него, чем под большим секретом о нем узнавали на закрытых партийных собраниях, например. Или же на доверительных беседах, проводимых партийными или чекистскими функционерами в почтовых ящиках, войсковых частях, то есть среди специальной публики.

На дворе стоял 1964 год, последний год Хрущева. Одним из немногих козырей режима остался космос. Полеты космонавтов, лунные станции, испытания военных ракет, победные левитановские сообщения, телерепортажи о встречах Героев на Красной площади подавались под гарниром такой таинственности, что дух захватывало. Заводы и космодромы, конструкторские бюро и научно-исследовательские институты находились там, «где надо». Фамилии ученых, конструкторов и будущих космонавтов были известны только «кому надо», а в газетах подавались как Главный конструктор, Теоретик космонавтики, Космонавт-пять и т. д. Все это должно было вызвать чувство почтения к людям, посвятившим себя без остатка выковыванию ракетного щита Родины. На многих молодых людей (и на меня в том числе) это таки подействовало. Я испытывал гордость за свою страну, покорители космоса представлялись настоящими Героями нашего времени. Атмосфера секретности играла здесь не последнюю роль.

Что произойдет, как только все секреты в мире станут известны тем, от кого они прятались так тщательно? Это, наверно, и будет день Страшного Суда. Кто из людей с чистой и спокойной совестью посмотрит в глаза другому? А если и найдутся такие, то много ли?

Известно ли кому-нибудь, чтобы в основе засекречивания любой информации лежал побудительный мотив добра? Нет, лишь зло нуждается в сокрытии. И чем выше уровень этого зла, чем больше бед и горя оно может принести, тем выше гриф секретности, стоящий на папке с описанием этого зла, тем больше часовых его охраняет.

На этих страницах будет раскрыто немало секретов. Отлично сознавая, что в большинстве своем они прекрасно известны спецслужбам «предполагаемого противника», я не менее отлично сознаю, что большинство этих секретов не от них, не от спецслужб. Собственный народ — вот от кого хранятся государственные секреты начиная с наиглавнейшего, раскрытого еще Андерсеном в «Новом платье Короля».

...Я вошел в кабинет начальника 19-го отдела Ричарда Максимовича Нестерова. С первых минут знакомства выяснилось, что мы с ним не только земляки-харьковчане, но к тому же он учился в институте вместе с моим любимым наставником Тарасом Григорьевичем Ходько. Сейчас, по прошествии многих лет, я перестал удивляться невероятнейшим совпадениям, встречам, наличию общих знакомых у первого встречного в другом городе, а тогда первое в жизни подтверждение тезиса о тесноте мира произвело сильное впечатление.

Нестеров рассказал мне, что я принят на работу в Особое конструкторское бюро по разработке, созданию и запуску искусственных спутников Земли специального назначения, в основном связи. Кроме этого, ОКБ создает специальную ракету для транспортировки этих спутников на заданные орбиты. 19-й отдел, которым руководит Нестеров, занимается эксплуатацией системы управления и телеметрией ракеты II К 65. В отделе есть еще сектор антенн, который возглавляет Альберт Гаврилович Козлов. В этот отдел я и пойду работать.

Мое лицо вытянулось. Какие, к черту, антенны? Я хоть и окончил радиотехнический техникум, но по специальности «Автоматика и телемеханика». Я антенн совсем не знаю.

— Ничего, Яша, не волнуйся. Специалистов по тому, чем мы занимаемся, вообще немного, а антеннщиков ни один вуз или техникум не выпускает. Есть в Томском университете факультет радиофизики. Вот как раз двое молодых ребят оттуда твой сектор и возглавляют — Алик Козлов и Володя Покидько. К ним и пойдешь. Все, привет...

...Алик с Володей рассказывают мне, как создавалось ОКБ, чем занимается сейчас и что впереди. Этот мой первый день — как введение во храм...

ОКБ-10 (таково совершенно секретное название фирмы, а для переписки документации несекретной — просто почтовый ящик 80) было создано решением Правительства СССР в конце 1959 года для разработки специальных систем космической связи как внутри страны, так и за ее пределами. По решению Королева, главным конструктором был назначен работающий в его ОКБ Михаил Федорович Решетнев. Первым заместителем к нему был назначен Григорий Маркелович Чернявский из Оренбурга. Там был филиал королёвского КБ — ракетный завод. Были быстро построены два корпуса собственно КБ и один большой корпус экспериментального завода, в цехах которого и будет изготовлена наша первая ракета и наши спутники, ради которых мы и созданы. Что же это были за спутники?

Спутник СТРЕЛА — небольшой, всего килограммов 80 — аппарат для специальной связи с разбросанными по всему миру советскими нелегальными корреспондентами (так на языке секретной документации именуются советские разведчики за рубежом).

Связь Центра со своей нелегальной армией, невидимой и неслышимой, ждущей нашего спутника как узник — свободу, должна была осуществляться достаточно простым, недорогим и надежным способом, ибо система эта должна была заменить устаревшую рискованную радиосвязь, тайники и прочие приводящие к провалам атрибуты разведчика, хорошо знакомые нам по фильмам о войне. А здесь — направил передатчик с маленькой антеннкой вертикально в небеса — и готово! Запеленговать практически невозможно. Да и зависимость от метеоусловий пропадает. Не связь — а мечта. В этот момент четырехлетняя работа над изделием и объектом была близка к завершению. Первые ЛКИ (летно-конструкторские испытания), значит, первый пуск с космодрома Капустин Яр, были назначены на август 1964 года.

Чем же конкретно занимался наш сектор, вскоре преобразованный в самостоятельный отдел №17 с Козловым во главе? Чем занимались другие отделы? Чем должен был заниматься я?

Созданный Королевым принцип и порядок разработки, изготовления и эксплуатации космических систем действовал, понятное дело, и в нашей фирме. Как известно сейчас любому и каждому, в сороковые годы существовало примерно шесть основных конструкторских бюро, создающих ракету: двигателей; систем управления; радиосвязи и приборов; гироскопов; наземного стартового комплекса; топлива. И седьмое — головное КБ, собирающее все эти составляющие в единое целое, именуемое «изделие».

В задачу головного КБ входила выдача так называемых тактико-технических требований другим КБ, грубо говоря, увязывание и согласование их усилий. 3-й отдел занимался источниками питания. Тогда это были в основном БХБ — серебряно-цинковые аккумуляторы и солнечные батареи. Разработчиками-изготовителями их были Московский институт источников тока и опытный завод при нем. Забегая вперед, скажу, что первый ядерный изотопный источник тока «Орион» был опробован на нашем спутнике «Стрела» летом 1965 года. Сделан он был среднемашевской фирмой в Сухуми. Имел температуру плюс 800 градусов в течение полугода. Радиоактивным он был чудовищно. И первый атомный реактор, сделанный на Кировском заводе в Ленинграде, тоже взлетел впервые на решетневском спутнике, чтобы потом рассыпаться над Канадой. Что ж, бывает. Официально извинились... Как видите, разработчики и создатели источников питания — самые разные. А наше ОКБ только согласует вход и выход, подключает их к аппаратуре, требующей энергии, ищет место в общем объеме, компонует.

То же самое можно сказать об отделе № 19 Нестерова. Он согласовывал созданную Харьковским ОКБ Сергеева систему управления двигателем с самим двигателем, сделанным ОКБ Исаева. Они же занимались эксплуатацией телеметрии. 4-й отдел — чертежники-конструкторы. Они чертили все, что впоследствии создавалось на опытном заводе — сигару «изделия», рангоуты, корпуса «объекта» и все, что входит в него до мельчайшей частицы. Очень смешным было то, что подавляющее большинство сотрудников этого отдела, возглавляемого вечно угрюмым, маленького роста Гусевым, погибшим страшно и нелепо — после вручения ему ордена Ленина с удочками ночью пошел рыбачить и погиб под колесами грузовика (водитель и он, конечно, были пьяны), — так вот, это большинство никогда не видало — чего бы вы думали? — созданного ими же спутника!

Не случайно другой (тоже, увы, погибший — перевернулся на катере в ледяном Енисее) конструктор Игорь Иванов на официальном банкете с вручением правительственных наград (таких банкетов было много, один из них впоследствии сыграл трагическую роль и в моей судьбе, к счастью, не смертельную) попросил после второго стопца забрать у него назад только что полученную медаль и вместо нее провести его в сборочный цех, где он, человек, пять лет проработавший на фирме, получивший за это время два повышения по службе и две правительственные награды, имеющий две формы секретности, МОГ БЫ ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ УВИДЕТЬ ВООЧИЮ ТВОРЕНИЕ РАЗУМА СВОЕГО. Не пустили, конечно...

Еще два отдела — вычислители и прочнисты. Одна из первых вычислительных машин М-20 была установлена в специальном помещении с холодильником, дабы отводить тепло от сотни тысяч ламп, — такая была тогда ЭВМ. Трудно поверить, но японцы свой первый компьютер выпустили в 1965 году. А мы в 1964-м уже считали орбиты и динамику движущейся массы. Хотя холодильник сильно шумел.

Главное здание КБ, в котором сидел Решетнев, размещалось на так называемой первой площадке, там же находился и опытный завод, который производил эти самые «изделия» и «объекты». Система взаимоотношений КБ—завод в первый год была нелепа и затруднена. Попробую растолковать. Официально опытный завод являлся филиалом Красноярского машиностроительного завода. Огромный Красмаш в войну делал пушки, а после войны — ракеты. Возможно, именно из-за наличия здесь такого завода наше КБ и разместили в Красноярске-26. В то же время сам Решетнев имел филиал своего КБ на Красмаше, где курировал ряд тем, в том числе и антенную. Благодаря этому, мне приходилось частенько ездить в сам Красноярск и у меня появился постоянный пропуск из зоны. Впоследствии, после марта 1965 года, начались организационные перетряски и опытный завод отдали под руководство Решетнева, а филиал его КБ — директору Красмаша. Так благополучно развязался этот узел. Но в 1964 году все было запутано. На Красмаше развернулось производство холодильников «Бирюса». Был построен гигантский цех, в специальном СКБ были собраны лучшие образцы холодильников со всего мира, чтобы, сдирая характеристики, создать действительно хороший аппарат. Вначале его назвали «Кедр», и первый сошедший с конвейера холодильник был-таки отделан кедром и, конечно же, подарен лично Леониду Ильичу Брежневу... Стояло лето 1965 года — всего 9 месяцев после переворота. И уже — лично Леониду Ильичу. Слово «конверсия» тогда было известно немногим, как, впрочем, и слово «холодильник». Их, кстати, в 1964 году приходилось 3,5 на 100 семей.

Еще пару слов о холодильниках. Все последовавшие за первым были уже без кедровой отделки. Первый год принес ужасающий массовый брак. У аппаратов отваливалась (или отрывалась) дверь. Было сооружено даже специальное здание склада для отвалившихся дверей, возвращаемых со всего Союза. Пришлось Решетневу дать команду ракетчикам-прочнистам просчитать узел крепления двери. И через три месяца склад опустел. И еще одно. Узел покраски не справлялся с огромным потоком железных ящиков. И двери холодильников повезли к нам в зону, красить на нашем участке покраски ракет, в сборочном цехе. Только двери — их много вмещалось в грузовик. Народ непрестанно острил на эту тему. Ведь все, не связанное с производством оружия, считалось просто несерьезным. Такое было время...

32-й отдел, возглавляемый Леней Пчеляковым, занимался, собственно, идеологией и компоновкой «объекта». Именно к ним поступали от Главного конструктора специальные записки и рекомендации от членов Политбюро и министров — кому, зачем и сколько спутников нужно. А главное — когда и каких. Они осуществляли первую общую компоновку и далее были как бы арбитрами в состязании других КБ и наших отделов — чей аппарат нужнее, в каком месте, сколько он сможет максимально весить.

В нашем же здании, вынесенном за площадку, находились отделы, связанные с электроникой и автоматикой, так называемый куст. Этот куст возглавлял заместитель Главного конструктора Шахиазам Насибович Исляев — трусливый, глупый, холуйски преданный Решетневу татарин с безукоризненным пробором и в безукоризненно белой рубашке. Все остальное в нем заслуживало всяческой укоризны. Всякий раз, вспоминая Решетнева и Исляева, начинаешь понимать, сколь мала, оказывается, роль руководителя даже в таком деле, как космос, если под их руководством созданы такие действительно замечательные аппараты. Самым компетентным у нас было нижнее звено — инженеры и техники, совсем молодые ребята.

Заканчивая экскурсию по фирме, заглянем, наконец, в 17-й отдел и посмотрим, чем и как занимаются антеннщики.

Рассказывают, что как-то один из сослуживцев Резерфорда застал его подробно и увлеченно рассказывающим уборщице о физических проблемах, решаемых его лабораторией. На удивленный вопрос коллеги, зачем он это делает, Нобелевский лауреат ответил, что настоящим ученым, настоящим инженером, настоящим профессионалом он считает того, кто может рассказать о своей работе любому, даже бесконечно далекому от этой работы человеку. И рассказать так, чтобы тому было достаточно понятно и интересно. Я запомнил эти слова Резерфорда и старался рассказать о моей работе с максимальной понятностью самым далеким от техники людям.

Антенно-фидерное устройство (АФУ) — единственное, что целиком задумывается, рассчитывается, создается и испытывается в нашей конторе. Правда, для некоторых редких деталей и тут делались исключения: они придумывались у нас, но делались в других фирмах. Например, для спутника «Стрела-2» потребовалось развернуть в космосе стальную ленту длиной 20 метров. На Земле она, естественно, должна быть в скрученном состоянии. Создание такой ленты поручили Харьковскому институту металлов, и они сделали то, что нам требовалось. АФУ — это не только антенна, но также высококачественный, как правило, коаксиальный кабель, такой, как у антенны к телевизору, но неизмеримо более сложный по своему устройству. Мне пришлось заниматься фидерами, но сравнительно немного.

Основной же моей работой было создание антенны. Одной из главных характеристик антенны является диаграмма направленности. Это графическое построение интенсивности излучения (или чувствительности к приему) в зависимости от направления этого излучения.

Способность антенны излучать зависит и изменяется буквально от всего — от материала антенны, размеров и геометрической конфигурации, наличия в зоне ее работы других металлических предметов или конструкций. Чем выше частота, на которой ведется прием или передача, тем более чувствительной к любому изменению становится антенна.

Знаете ли вы, что такое КУНГ? Ну, конечно, откуда? Это — кузов унифицированный нормальных габаритов. Устанавливается на военных машинах. Напичкан всяким оборудованием. В нем есть печка. Снятый с машины с подведенным электрическим напряжением, КУНГ легко превращается в прообраз антенной лаборатории. Еще надо соорудить рядом деревянную вышку с лесенкой, высотой метра три. И еще башенки из пенопласта на вращающейся платформе. Все это хозяйство ютится в самом углу заводской площадки, точнее говоря, в самом углу стоит грибок. Угол образован двумя стенами высокого глухого забора из железобетонных плит. На заборе — колючая проволока. Вдоль забора — деревянная пешеходная дорожка. Она отделена от территории завода высоким заборчиком из тоненьких проводков, на которых через каждые 10 метров висят так называемые пиропатроны. Если кому вздумается выйти с предприятия через забор, ему нужно порвать одну из проволочек, тогда хлопнет пиропатрон. Это должно привлечь внимание солдата, стоящего под грибком с автоматом и просматривающего две стороны под забором — до следующего грибка. Если солдат не задержит нарушителя, тому придется вскарабкаться на главный забор и, разрезав примерно пять ниток колючей проволоки в виде нависающего козырька, успешно преодолеть препятствие и безнаказанно покинуть предприятие п/я 80, на которое он попал, видимо, по ошибке, опустившись на парашюте. Но, может, кто-то с улицы решит перелезть через загадочный забор, просто-таки влекущий к себе прохожих роскошным проволочным венком? Сколько миллионов человеко-часов угрохано под такими грибами? Сколько сошло с ума от жуткого одиночества, однообразного, отупляющего топтания на месте без всякого абсолютно дела? Сколько разрядилось автоматов в своих товарищей по караулу? В прохожего? В случайно померещившуюся тень? Но не полез никто через забор — ни в ту сторону, ни в другую. Вот и наблюдает солдатик, радуясь внесенному в его тоскливое житье разнообразию, как крутится шестигранная невысокая башенка на платформе, на верхушке которой прикреплена зачем-то странная коробочка, сделанная из обычной блестящей жести. Время от времени видит солдатик, как выбегает из стоящей в пяти метрах от башенки будки его сверстник в унтах да летной кожаной шапке с опущенными ушами, поколдует над блестящей жестяной игрушкой и снова назад в будку, и снова крутится башенка. И так тридцать—сорок раз на дню. Уже и рабочий день закончился. Уже четыре-пять раз успел смениться караул, а башенка крутится и двадцатилетний мальчишка все возится с коробочкой. Коробочка эта — не игрушка, а уменьшенная в n раз точная копия очередного искусственного спутника Земли специального назначения — «Стрела-2» (сначала назвали «Пчела», а потом переименовали в «Стрелу-2»). Это совсем другой спутник связи, намного больше по весу, размерам и, соответственно, по количеству радиоаппаратуры. Он запускается в единственном экземпляре и снабжен системой ориентации, на нем несколько антенн. Поскольку он на орбите один, стало быть, заказчику не требуется срочно передать информацию и тем более срочно ее получить в центре. Так и есть: заказчик этого объекта — Комитет государственной безопасности, его разведка — политическая, экономическая, мидовская и т. д. — оперативного характера не носит. Можно и подождать. И служб, пользующихся различными каналами связи и, соответственно, различными частотами, несколько. Не доверяют, стало быть, доблестные чекисты друг другу. Лишь Центр радиосвязи, специально выстроенный в Тульской области в районе Морвеса-Венева, исправно все принимает да ретранслирует в Москву. Мы в фирме не задаемся пустыми вопросами, зачем стране нужны две и даже более разведок, мы довольны, что страна не жалеет денег на то, чтобы каждый любимый ее ребенок имел свою собственную игрушку, как каждый член Политбюро — свою собственную футбольную команду...

Через четверть века рассекреченный Решетнев дает интервью «Правде» под своей настоящей фамилией. Он и раньше их давал — по телевизионным спутникам «Молния», «Горизонт», «Экран», — но за подписью М. Федоров, Г. Маркелов. Так вот. Решетнев похваляется выдающимися технологическими успехами своей фирмы — мы могли бы, говорит он, обеспечить ВСЕХ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ надежной телефонной космической связью, но вот беда — нет на грешной Земле, в Союзе, потребного количества телефонных аппаратов. Банки могли бы связать воедино — нет в банках соответствующих компьютеров. Все верно, Михаил Федорович! Брал бы я интервью у вас, спросил бы о вашем личном вкладе в нищету и убожество СССР да о вкладе ваших соседей, «Двадцатки», для которой и места на земле не нашлось — в преисподнюю забралась...

Вспомним про «Стрелу-2». Объект оснащен, как я говорил, системой ориентации. Это значит, что, если она хорошо срабатывает, спутник все время будет находиться над Землей строго в одном и том же положении. А значит, наши антенны должны всю свою мощь сконцентрировать в одном пучке и со всей своей антенной силой послать на Землю или захватить из необъятного эфира как можно большую порцию напряженности магнитного поля. Должны-то должны, а вот как это осуществить на практике?

Мой первый учитель — Юрий Иванович Маков — старейшина отдела, ему было тогда 34 года. Сибиряк, местный, красноярец. Год спустя вернулся в Красноярск — не по душе жить в зоне. При всем желании и придирчивости, не найду и не упомню в нем ни одной отрицательной черты. Профессионал до мозга костей, взращенный на традиционном сибирском уважении к людям, добросердечности и глубокой внутренней культуре. Как говорил Паниковский, теперь таких нет и скоро совсем не будет. Так вот, Юрий Иванович познакомил меня со всеми приборами в КУНГе, научил снимать и записывать диаграммы направленности, фактически сделал из мальчика вполне приличного антенного исследователя. Терпеливый, вдумчивый, основательный сибиряк, самым страшным ругательством у которого было: «Ну что вы, Яша?», сумел заинтересовать меня, которому, честно сказать, не по душе пришлась эта работа с самого начала. Не по моему буйному, взрывному характеру часами напролет сидеть в КУНГе, убирать маленький лепесток на диаграмме и вытягивать до нужной длины другой. До тридцати раз на день лазить на вышку, снимать макет и подгибать один штырек, выпрямлять другое, закруглять петлю. И так каждый день, методом проб и ошибок. Зато сколько было радости потом, когда диаграмма становилась соответствующей заданной. Нигде и никогда я не работал с таким творческим упоением, жадностью, перерабатывая десятки часов, и, самое главное, — за такую нищенскую зарплату, что ее стыдно назвать не столько за ее ничтожность, а из боязни прослыть лжецом. Итак: я получал 90 рублей (оклад техника) плюс 30% районного и режимного коэффициентов. (20% получали все жители этой широты Красноярского края, да еще 10 % за то, что в зоне). Итого 117 рублей. На эту сумму шла премия 10% и еще до 10 %, если отдел занял одно из первых трех мест в социалистическом соревновании. Итого 130 рублей минус 20 рублей подоходного и бездетного налогов — 110 рублей на жизнь. Через 20 лет я получал столько в день и не был при этом сильно богат. А тогда... Шкала окладов была такова: старший техник 110, инженер (сразу после вуза) — 120 (130, если диплом с отличием), старший инженер — 140—170, начальник группы 190—220. Начальник отдела — 300. О ценах хорошо бы вспомнить, дабы яснее представить себе, как распределялись эти 110 рублей. Обед в столовой — весьма приличный, харчо, бифштекс с яйцом и кофе — в пределах 1 руб. 50 коп. Килограмм копченого омуля в буфете моего общежития — 4 руб. 20 коп. Килограмм красной икры — 8 руб. Бутылка болгарской «Плиски» — 5 руб. 20 коп. Килограмм апельсинов — 1 руб. 40 коп. Приличный свитер — 35 руб. Костюм — 110—130 руб. Книги — недорого. Место в общежитии — 6 руб. Место на городском кладбище — бесплатно. По сравнению с нашими соседями из «двадцатки» мы были нищими. Выпускник Томского политехнического, попав в смену оператором реактора, стартовал с окладом 160, который со всеми надбавками утраивался. Начальник смены на реакторе имел 800—1000 рублей. Люди с атомного комбината имели не только огромную зарплату. Система, сформированная двадцать лет назад, в 1944 году, действительно предусматривала многое, чтобы отрасль работала эффективно. Собственное медицинское обслуживание: третий главк Минздрава, печально рассекреченный после Чернобыльского позора, лечил весьма неплохо. Жильем в 1964 году были обеспечены полностью. Норматив был в два раза выше, чем в среднем по стране. Имелись свои санатории на Кавказе и в Крыму. Для детей в Крыму действовал пионерлагерь с собственной школой. Ребятишек вывозили в Крым сроком до одного года. Выше всяких похвал было снабжение магазинов. Бесперебойно функционировали и коммунальные службы. В образцовом состоянии были не только дома, но и тротуары, газоны, проезжая часть улиц и дворов. Сверкали ухоженностью городской парк, стадион, плавательный бассейн, люстры в фойе Дворца культуры, в нем же находился городской театр.

Среднемашевские города проектировались в Ленинграде специальным проектным институтом. Я был в нескольких из них. Все они похожи друг на друга. Кроме того, архитекторы предусматривали органическое слияние с ландшафтом. И, что немаловажно, они знали, что это все будет реализовано. Как реализовалось все задуманное в Средмаше.

Если бы оружейный плутоний можно было употреблять в пищу или шить из него одежду, делать мебель или строить жилье, уверяю вас, любезный читатель, Советский Союз по этим показателям превзошел бы остальной мир, так же как он превзошел его по числу боеголовок, реакторов на подводных лодках и, увы, высыпанному на Землю плутонию.

Да, да, я уже слышу протестующие голоса — если бы всем давали столько денег и снабжение вне всяких очередей, то неизвестно еще...

Известно. Вы можете сравнить города нефтяников Сургут или Нижневартовск со стоящими рядом Челябинском-40 или Свердловском-44? Или томские Стрежевой и Колпашево с Томском-7? Ах, вы не бывали в -40, -44 и -7? Там ведь тоже не жалели денег и проектировали города как столицы отрасли. Правильно, контингент в этих городах разный. Бичи и урки раскурочат и Томск-7, если их туда пустят. А интеллигентные физики и члены их семей ничего не ломают. Но ведь и в среднемашевских городах ядро составляют строители. И пьют они, как все русские люди. Разгадка одна — проволока. Да, да, та самая, производимая цехом, где трудился воспетый Галичем Клим Петрович Коломийцев. Не драп, а проволока сделала жизнь в этих городах куда комфортнее, спокойнее и богаче, чем в незаколюченной стране. Проволока дисциплинирует. Человек держится за свою работу, выгонят — никуда больше не устроишься. Фирма в городе одна. А жилье-то не сменишь, его только сдать можно. Жилищный обмен с городом, которого на карте нет, не предусмотрен. Вот и держат квартира да выслуга лет. За каждый отработанный год — месячный оклад. Правда, не больше 10 месячных окладов. Да ранняя пенсия. И вот что интересно, на крупных средмашевских заводах, но не выпускающих бомбы, — в Электростали, «Молнии» в Москве на Рязанском проспекте, «Гидропрессе» в Подольске и на флагмане нашей индустрии — Кировском-Путиловском заводе — тот же кабак, что и везде, хотя на проходной чекисты стоят и режим свирепый, а все-таки недостаточно закабален человек. Не до конца. Ну, хорошо, скажете вы, а армейские гарнизоны? Они ведь тоже закрытые. Некоторые даже очень. Почему же они уступают Средмашу? Армия ведь тоже денег не жалеет. Да и Военпроект мог бы спроектировать неплохо. Армию, отвечу я, губит непостоянство контингента. Все они относятся к жилью и к городу как к времянке. Все равно уезжать через год, два, три. Стало быть, никаких излишеств, никакой особой заботы. Свидетельствую, как бывший в двенадцати средмашевских городах — Арзамасе, Сухуми, Челябинске, Свердловске-44 и -45, Томске, Красноярске-26 и -45 (Заозерном), Желтых водах, Шевченко, Навои, Краснокаменске и в ста военных городках. Прав был Троцкий! Только загнанный в трудармию, будет эффективно трудиться русский народ. Не в лагерь на Колыму, а в город Министерства среднего машиностроения. И ярчайшее подтверждение справедливости этой горькой правды в том, что происходило в тех, редких пока, случаях, когда открывали средмашевские города. Если, по мере ухудшения дел в стране, они как-то еще держались, потихоньку ветшая, но стараясь сохранить лоск, то после открытия нефти на Мангышлаке — раскрыли Гурьев-16 и нарекли его Шевченко, и впустили людей со всего света качать нефть из Узени, что в 100 км в глубь полуострова, — лавинообразно обрушилась и кончилась благодать, остались дома стоять как раскрытые книги, глядя на Каспий. Но что творилось в этих домах и дворах? Не хочется вспоминать, во что превратили красавец город хозяева этой земли — казахи. А сидели бы все в своих спецгородах, как мечтал Лев Давыдович, может, что и вышло бы. А так, казарменный социализм ведь не был построен. Только ругали его таким словом прогрессивные публицисты. Шестидесятники в основном. А зря. Не видели они казарменного социализма. А увидели бы в те же шестидесятые — призадумались бы. Над тем, что недостроено. Веночка не хватает на каждый квартал... Колюченького.

Город, конечно, существует не ради людей, в нем живущих. Когда кончаются жилые дома на улице Ленина, мы оказываемся на площади, образуемой зданиями разных архитектурных стилей — два полукруглых фасада жилых домов с библиотекой и гастрономом на первых этажах — это постсталинская, раннехрущевская эпоха. Слева, по ходу нашего движения, большое массивное четырехэтажное здание без единой отличительной черты. Только большие окна да зеленоватый цвет штукатурки. Это самая позднехрущевская эпоха. Не то чтобы никаких излишеств — вообще ничего, кроме стены и окон в ней. Сразу понятно, что какой-то «почтовый ящик». А вот напротив него стоит маленькое трехэтажное голубенькое здание с колоннами — самый сталинский ампир или, скорее, барокко. Вернее, большой особняк. В городах Центральной России в таком доме может размещаться педагогическое училище, радиокомитет или даже Дворец пионеров. Здесь же — массивная дверь с дубовой ручкой, окованная медью. За дверью сразу — солдат в красных погонах с автоматом Калашникова. Перед домом — Доска почета. На ней — показатели работы служб и подразделений некого Горно-химического комбината. В этом комбинате имеются, согласно этой доске, два основных производства — это гидрометаллургический завод и обогатительная фабрика. Имеется еще ряд вспомогательных служб — ТЭЦ, КИПиА, Химводоподготовка и др. И показатели выполнения, перевыполнения и недовыполнения плана в процентах, а также место, занятое в социалистическом соревновании. Из всего этого нормальный человек может понять, пожалуй, две вещи: первое, что предприятие — социалистическое, и второе, что оно не очень маленькое, раз имеет свою ТЭЦ. Ну и, пожалуй, догадается, что перед ним контора управления комбинатом. А сам он где-то в другом месте и как-то связан с горой или горами и с химией. И это все.

Впрочем, случайный неинформированный прохожий вряд ли попадет на площадь перед ГХК. Народ-то в городе сплошь проверенный — все прошли оформление, все проехали КПП. Но я в первый свой день или второй (точно не упомню) так и не понял, что за домик передо мной. Хотя был проинструктирован режимником. Но уже через несколько дней я узнал, что представляет собой комбинат, ради которого и построен город, где я живу. Рассказ был, разумеется, в общих чертах. Все три года, которые я прожил в городе, он обрастал массой подробностей. У меня появились приятели, работающие в комбинате. Сам я в нем, увы, так ни разу и не побывал, хотя наша фирма имела там два цеха — гироскопов и еще какой-то, требующие особой чистоты, стерильности и отсутствия какой-либо вибрации.

Итак, в 1947 году было принято решение построить крупнейший атомный объект. На нем должны были производиться уран-235 и плутоний-239 для ядерных боеголовок. Завод должен был:

а) находиться в самой глубине Советского Союза (в момент принятия решения еще не было МБР, а бомбардировщикам любой страны было труднее всего долететь до Красноярска);

б) в случае, если все-таки какой-нибудь враг в будущем доберется до «объекта» и сбросит на него атомную бомбу, комбинат и люди на нем должны уцелеть и продолжать работать, производя оружейный плутоний;

в) в случае взрыва или утечки радиации на самом объекте население не должно пострадать, а лучше даже и не догадаться о происшествии;

г) рядом с комбинатом должен быть большой водоем с высококачественной пресной мягкой водой, так как потребление воды в атомной технологии огромно и требования к воде высокие.

Второе и третье условия подразумевали, что «объект» будет подземным. Для выполнения этих условий геологи облазили весь Союз и остановили свой выбор на большой горе из базальта примерно в 70 км севернее Красноярска. Гора была (и есть) поистине огромной, ибо в ее недрах спрятан крупнейший в мире производитель атомной смерти. И стоит эта монстр-гора на самом берегу красавца Енисея, куда 40 лет без малого сбрасывает свои смертоносные отходы. Все эти годы изумленные пассажиры теплоходов слышат через два часа после отхода от Красноярска зычный голос капитана или первого помощника: «Всем убрать фотоаппараты!» А места здесь сказочно красивые, ширина «речки Е» — примерно 800 метров, берега в изумрудной зелени тайги, правый берег окаймляется высокими сопками, и можно видеть колючую проволоку на вершине гряды, иногда сбегающую вниз к самой реке и опять взбирающуюся вверх. Ну, к колючей проволоке советский человек привык, а вот, завидев электричку в местах, где, согласно атласу железных дорог, ее в принципе не должно быть, так как дело происходит на 70 км севернее Транссиба, поневоле изумишься. Ну, а когда увидишь, как в следующий миг электричка, не сбавляя скорости, влетает в тоннель высоко над рекой, начинаешь понимать, что дело тут не чисто, что этой железной дороги на картах нет неспроста, как неспроста прозвучала команда капитана. Потом любопытные туристы, столпившиеся на правом борту, могут увидеть трубы, торчащие прямо из горы. Из них не валит дым, уран дыма не дает. А пар, случается, травят. Но из других труб они осуществляют водосброс. Имеются также многочисленные трубы вентиляционных каналов да несколько вышек с часовыми, охраняющими это пустынное место. Гора длинная. Но напрасно пассажиры надеются, дождавшись конца горы, увидеть выход из туннеля, в который вошла электричка. Выхода нет. Как сказал Высоцкий: «...Но нет его, есть только вход и то не тот...» Самое высокое начальство едет на электричке. Машины в комбинат не заезжают. Только поезда. Сам Никита Сергеевич не побоялся в 1963 году осмотреть «объект» и заезжал на электричке, как все.

Строительство началось с городка, а потом появилась и первая горная проходка. Невероятное количество заключенных строило объект. Смертность была ужасающей. В самом деле, в моей личной библиотеке примерно 400 книг лагерных мемуаров. От всемирно известных «Колымских рассказов» и «Архипелага» до заметок уцелевших зеков в журналах «Урал» и «Волга». Есть свидетельство-упоминание у Солженицына о массовой гибели заключенных на атомных объектах. Записок же работавших на этих объектах и спасшихся мне не попадалось. Как не попадался ни один уцелевший зек. Может, кому-то повезло больше. Вот ведь странно. С Норильска и Воркуты — навалом, Колыма и Джезказган — пожалуйста, а с Красноярска-26 — никого. Говорят, трупы бросали в болото. Теперь на месте этого болота — пустырь. Вернее, был в шестидесятые годы. А сейчас, конечно, могли и застроить, даже наверняка. Зато в благодарной памяти потомков сохранятся имена первых начальников строительства — полковника Андреева и генерала Церевского. Средмаш имел все свое — и военно-строительные части, и лагеря, и горнопроходческие управления. Генералы, возглавлявшие эти управления, служили не в СА, а в Средмаше. Это было очень удобно. Так у города и был всю жизнь один хозяин — в Москве на Ордынке, где, подмяв под себя Третьяковку и писательский дом в Лаврушинском, стоит массивное двенадцатиэтажное здание, без излишеств, но властное и могучее, как всякая тайная сила без вывески, — здание Министерства среднего машиностроения. Только один пример: специально для Средмаша были созданы две области — Мангышлакская в Казахстане и Навоийская в Узбекистане, управляли ими русские первые секретари — номенклатура Средмаша. При раскрутке гдляновско-узбекского дела для ареста верховных жрецов требовалась санкция Политбюро и Верховного Совета. Для ареста же первого секретаря Навоийского обкома Есина этих санкций оказалось мало (!). Следовало получить согласие министра Славского. Он упирался некоторое время, но потом согласился, и Есин был взят под стражу только тогда.

В этом-то здании и трудились создатели закрытых городов и комбинатов — генерал Зернов; трижды Герой генерал и академик Щелкин.

Надо сказать, что большим почетом были окружены эти люди, и лежат они рядом на Новодевичьем. Там у Средмаша тоже свой кусок. Только уже без проволоки. Но с охраной у входа — круглосуточно пост милиции охраняет вечный покой тех, кто замучил в сибирской тайге сотни тысяч своих сограждан, чтобы их усатый пахан-предводитель получил страшное оружие. И много. Больше всех на Земле.

Не менее ста человек в рассказах об «объекте» подчеркивали, что он больше московского метро по количеству выбранной породы. Учтем, что метро прокладывается в грунте, а здесь — в скале. Только взрывы, взрывы, взрывы. Тротиловая мощность взрывов — как на Великой Отечественной. Первая остановка электрички — на глубине 15 метров. Далее, говорят, кто до двухсот, кто до трехсот метров доходит. Уже давно прорыт подводный канал под Енисеем на другой берег в другую гору. На каждой остановке электрички народ выходит и расходится по улицам подземного города на свои рабочие места. Некоторым, пока доберутся, приходится предъявлять пропуск до двадцати раз. Солдаты стоят у каждой двери, у каждого перехода. Тысячи солдат стоят в охране. И тысячи людей показывают им пропуска с тысячами шифров. В это время в полях некому убирать картошку и кукурузу. Но те, кто заказал эту музыку, спокойны, им хватает овощей и мяса. А вот боеголовок явно не хватает. Их, по доктрине, должно быть втрое больше, чем на том берегу Атлантики. Знают владыки, что не взлетит или, взлетев, отклонится от курса каждая третья ракета, собьют самолет, утонет подлодка. Уже давно потомки Суворова воюют числом, а не умением. Пусть хуже, но больше. Ведь отчет держать не перед кем.

Но неужели, недоверчиво спросите вы, владыки все эти годы всерьез готовились к ядерной войне, в надежде ее выиграть? Ведь просчитано и доказано, что в условиях послеядерного конфликта наступит так называемая ядерная зима, длящаяся не менее двух лет, и жизнь на Земле полностью прекратится.

На Земле — да, но не под Землей, решили вожди и в 1955 году приняли проект строительства гигантского противоатомного убежища вблизи Москвы, с тем чтобы все руководство страны могло там укрыться, управлять армией в течение семи дней (больше, по их мнению, атомная война не продлится), а после этого пересидеть в убежище два года и, выйдя из него после этого срока, создать на Земле из выжившей коммунистической элиты новое поколение землян.

Точная численность и персональный состав лиц, которым суждено, по их замыслу, спастись в ядерном побоище, и обозначат нам тот самый Новый класс, номенклатуру, «кому на Руси жить хорошо». Но пока в убежищах стоит мертвая тишина. Только эксплуатационники да охрана. Сиятельные владыки пока не прибыли и, надеюсь, уже не прибудут никогда. А вот в Красноярской горе жизнь кипит круглосуточно, уже сорок лет бушует атомное пламя в чревах трех огромных реакторов. Из реакторов уран в царской водке по золотым трубам попадает на обогатительную фабрику, где, собственно, и получается порошковый оружейный плутоний, который идет в заряд. Я лично знал сварщика по золоту, рассказавшего, что у него есть миллион (и это в 1965 году!). Это не был треп или бахвальство. Он собирал брызги от золотых электродов. Трубы меняли каждые три года. Общий их вес был 35 тонн. Меняли их потому, что царская водка все-таки проедала золото, к тому же оно становилось радиоактивным и подлежало захоронению на многие века. Хоронят радиоактивные отходы и остатки все в той же необъятной горе, в сверхглубоких и сверхсекретных штольнях. Для захоронения существовало специальное предприятие. Никто не должен знать, где спрятано это страшное, как по количеству, так и по своему убийственному свойству, золото. Другой мой приятель видел, как на огромной, с трудом представляемой им глубине был вырыт в горе громадный каплевидный зал. Находясь под его «потолком», он видел копошащийся внизу экскаватор, который показался ему величиной со спичечный коробок. Размер этого зала в высоту был не менее 50 метров. В нем-то и должны были быть захоронены отходы ядерного топлива. Тысячи тонн со всего Союза и со всего мира. Союз гостеприимно распахивал двери перед всеми нуждающимися. Такой вот атомный подземный ад, но еще при жизни. Как и положено аду — под землей, как и положено геенне — огненная.

При замене золотых труб приходилось останавливать реакторы. Бесценный продукт — уран — при этом погибал. Себестоимость его тогда, в 1965 году, была 350 рублей грамм. Дороже, наверное, не было ничего, кроме каких-нибудь суперъядов, разрабатываемых КГБ, или биологического оружия. Но там счет шел на граммы, а здесь на сотни и тысячи тонн.

Впоследствии золотые трубы стали менять на высоколегированную нержавейку. Она держала царскую водку полгода. Реакторы стали останавливать в шесть раз чаще. Но это все равно оказалось выгоднее, чем иметь золотые трубы. Да и золота просто не хватало, ведь его приходилось после этого хоронить, а не переплавлять. Из народного хозяйства оно фактически изымалось. Совсем иным путем изымалась из народного хозяйства платина, используемая на обогатительной фабрике в качестве катализатора. Ее просто воровали в огромных количествах. Воровали годами, но не с целью сбыта, ибо денег у начальника цеха и его помощников была куча. Они просто развлекались. К примеру, у секретарши начальника цеха на столе лежало платиновое пресс-папье, которое весило около 5 кг. Когда ГБ завело следствие, дело собирались спустить на тормозах, ибо весь похищенный благородный металл был в наличии у похитителей в форме различных сувениров. Но, внезапно чего-то испугавшись, начальник цеха обогатительной фабрики решил бежать. Это из закрытого-то города, с подпиской о невыезде. Парню спокойно дали сесть в самолет на Москву через Свердловск, и в Свердловске он был благополучно взят, конечно же, с платиной...

А уже в 1991 году «Комсомольская правда» сообщила о поистине чудовищном эпизоде на комбинате, предав тем самым гласности сам факт его существования. Лет двадцать назад один молодой работник комбината украл ни много ни мало плутоний, да еще в специальном пенале из титана. Мало этого — он все это вынес из комбината, спрятал в квартире, а потом возил в Москву, предлагал купить его работникам американского посольства, те, понятно, бросились в сторону от продавца. Вернувшись в Красноярск, безумец угрожал жене и теще рассыпать чудовищно токсичный металл по квартире, затем собирался отравить Енисей. Когда, наконец, жена сообщила чекистам о сокровище мужа, он сказал следователям, что отнес плутоний назад в комбинат и рассеял по камере.

Даже помещенный в сумасшедший дом, он держался этой версии. Конца у этой истории так и нет. Кажется, что персонажи Босха ожили и живут, работают и сидят в дурдоме в Красноярске-26.

Спецрейсы тогда ходили из Внукова-2. Сейчас это правительственный аэропорт, а тогда правительство демократично делило его с «экспедициями». Многие ли фирмы имели свои самолеты? Соседи наши могучие — атомный горно-химический комбинат, знаменитая «двадцатка» — не имели, во всяком случае. Их дело — сидеть под землей, получать аффинаж, крутые деньги и лейкемию. А наше — непрерывные командировки в Москву да на полигоны. Вот нам спецрейс и нужен. Если же кому надо в «двадцатку» — лети себе Аэрофлотом. За те шесть часов, что ИЛ-18 добирается до Красноярска, два, а то и три раза вкусно покормят, да и буфет на борту работал для денежных сибиряков и дальневосточников до самого 1965 года. Целый год после Хрущева держались аэрофлотские буфеты с коньяком и водочкой. Бывало, конечно, что перебирал кое-кто на борту. Во Внукове или Домодедове таких встречала милиция. Буфет, понятно, особенно популярен был у тех, кто с востока летит — в отпуск или командировку на материк. Из Москвы кто же летит с деньгами?

Ясное дело, большинство народу всегда хотело улететь спецрейсом. Во-первых, молодежь (самому старому — Главному конструктору Михаилу Решетневу — было всего 38 тогда, а остальной народ — тридцать плюс минус пять), поиздержавшись в Москве, предпочитала лететь бесплатно. То есть относительно бесплатно — просто за билет на рейсовый самолет Аэрофлота надо платить 58 рублей, которые выдавали авансом. Но в Москве так много соблазнов... Было... Тогда... Вот и поистратишься. Потом, конечно, главный бухгалтер Смирнов-Васильев вычтет протранжиренные народные средства из твоей получки, ибо прилетел ты спецрейсом, а деньги на билет брал. Но ведь это будет потом... Да и приятнее лететь со своими — в аэропорту встретит свой фирменный автобус и отвезет в зону прямиком. А прилетишь сам — перебирайся из аэропорта на вокзал, а там жди автобуса с номерным знаком КАЯ.

В самом Красноярске номера машин КЯА, КЯБ, КЯВ, а здесь вроде случайно, незаметно две буквочки перепутаны, никто и внимания не обратит. Кроме посвященных, конечно. Зайдет, бывало, в автобус новичок, накачанный и запуганный режимниками, — сразу видно, что в первый раз, — озирается, жмется, долго всматривается в номерной знак, а потом, наконец зайдя, тихо так спрашивает: «На «девятку» идет?» Но ведь и пассажиры все проинструктированные — до пяти лет за разглашение местонахождения объекта, — все отвернулись, смотрят в окно, в рот воды набрали. Лишь кто-нибудь, постарше, пожалеет бедолагу, либо кашлянет утвердительно, либо, более того, тихо скажет: садись. Если есть места к этому времени. А то стой два часа до самого города.

К спецрейсу же, как я говорил, подавался автобус с фирмы. Или два, если много народу. Всем хватало места. Всех развозили по домам. И никаких тебе денег. Благодать! Одно было нескладно — спецрейс не всегда летел прямо в Красноярск. Как и во всяком спец... тут были свои хитрости и нюансы. Экипажу самолета нужно было налетать побольше часов. Поэтому они могли лететь через северный космодром Плесецк или Норильск. Начальству частенько было нужно забрать миниатюрный приемник из Ленинграда или магнитофончик из Киева. И делался крюк в тысчонку-другую километров. Или сядем где-нибудь в Енисейске, забрать офицера связи после очередного сеанса этой самой связи. И длилось подбирание 10—12 часов. Иными словами, полет вместо обычных 6 часов мог занять и все 24. Я из-за этого спецрейс не любил. К тому же, если на борту не было высокого начальства, зачастую начиналась заурядная бухаловка, благо спирта у покорителей космоса всегда было навалом, а вот с закуской частенько выходила накладка...

Порядок попадания на спецрейс, впрочем, был достаточно строгим. Желающий улететь должен был заблаговременно сообщить об этом начальнику экспедиции — весельчаку и балагуру, одноглазому Стасу Янушкевичу. Тот вносил просителя в реестр и давал посадочный талон. Количество пассажиров зависело от наличия груза или его количества и веса. Обычно груз был, и народу ИЛ-18 брал человек тридцать—сорок. Но в этот раз — перед праздником весны человечества 1 Мая — груза не было и все находящиеся в Москве и Подмосковье командированные пытались улететь спецрейсом Москва—Красноярск 29 апреля 1963 года в 23.00.

Стаса начали обзванивать за две недели. Комплект набрался дня за три до вылета. Оставалось одно-единственное место, когда к Стасу пришли молодожены Прохоровы, поженившиеся месяц назад и проводившие медовый месяц у родителей где-то под Тверью (тогда — Калинин).

Янушкевич был непреклонен: «Ребята, только одно место осталось!» И никаких подсадок.

— Но, Стас, мы же не из командировки, мы из отпуска. Для нас 58 рублей — огромные деньги. Да и билетов нет в Красноярск. Мы узнавали и купили на всякий случай только на 3 мая. Так хорошо погуляли в отпуске, а теперь, на праздник, разлучаться. Придумай что-нибудь, а Стас?

— Не знаю, ребята, чем помочь, разве что кого уговорите, с кем-то поменяетесь. А пока — Валю вписываю, а Сергей — лети Аэрофлотом. Или наоборот?

Ребята вернулись в гостиницу удрученные. В холле им встретился Толя Ковель, добродушный, любитель стихов, толстяк. Толино лицо всегда светилось оптимизмом, как будто он снимался в американском кино.

— Чего кислые, ребята?

— Да вот, хотели спецрейсом домой лететь, опоздали, одно место осталось.

— А я как раз лечу спецрейсом.

— Толик, миленький, выручай. Тебе все равно билет оплатят. У нас есть на третье мая. Отдохнешь в столице четыре денька, а Толик?

— Ребята, да у меня дома куча дел, жена скоро рожает. Вы что?

— Ну мы же без денег совсем после медового месяца. Жене скажем, что задержался до третьего мая.

— Ладно, уговорили. Я давно собирался на поэтические вечера походить. Уговорили, давайте билет.

— Звони Янушкевичу.

— Да зачем звонить? Он заставит приезжать, выписываться из реестра. Возьмите мой посадочный. Скажите при посадке — Ковель. Фамилия удобная — что за мужчину сойдет, что за женщину.

Сделаем отступление для недоверчивого читателя.

В те, кажущиеся сейчас райскими, поздние хрущевские времена еще лет пять—семь осталось до начала захвата самолетов и, стало быть, не было строгостей с авиабилетами. Фамилию кассир спрашивал, но паспорт при этом не требовался. Не нужен он был и при посадке в самолет. К тому же в нашей суперрежимной фирме был своеобразный порядок принятия авансовых отчетов. Суть его была в том, что после проверки билетов и гостиничных квитанций они немедленно сжигались в специальной печке в присутствии начальника режимного отдела и бухгалтера. Оставался только акт, подписанный ими, что N сдал авансовый отчет на 408 рублей 64 копейки... Благодаря этому, проходили тысячи «липовых» отчетов, ибо кто же потом может проверить, если ты летал, к примеру, в три войсковые части и два почтовых ящика, где они находятся и каков был твой действительный маршрут. В некоторых случаях, следуя в особо секретные учреждения, мы были даже обязаны затушевывать названия населенных пунктов, указанных в билетах. Благодаря этому идиотизму, при частых поездках я мог на одних авиабилетах иметь еще 2-3 месячные зарплаты. Режим это не волновало. Бухгалтерию и руководство фирмы, как ни странно, тоже. Дело в том, что в те годы в КБ действовал так называемый затратный механизм определения эффективности опытно-конструкторских разработок. Потратил отдел двести тысяч, выделенных ему на месяц, — все в порядке, молодцы, ребята, получите премию. Экономить деньги — значит недовложить в спутник что-то важное и нужное. Вот так...

Толя Ковель остался в Москве на первомайские праздники. Вылетел домой 3 мая, без всяких приключений долетел и, трясясь на рейсовом автобусе, к вечеру добрался до дому. Открыв дверь, он не сразу понял, куда попал. В коридоре было непривычно темно, потому что зеркало в прихожей оказалось почему-то занавешенным. Почуяв страшную беду, Толя влетел в комнату и замер, потрясенный. Жена в черном платке сидела перед его, Толиной, фотокарточкой. Рядом с фотопортретом горела обычная стеариновая магазинная свечка. Не было церкви в Красноярске-26, стало быть, восковой свечки не достать.

Увидев оплакиваемого мужа, Татьяна начала невнятно стонать и дергаться. Толя, погасив свечу, сорвал занавеску с зеркала, побежал в медсанчасть за «скорой помощью». По дороге в роддом жена успела рассказать, что 30 апреля автобусы, посланные за пассажирами спецрейса, вернулись пустыми. В аэропорту встречающим никакой вразумительной информации по поводу вылетевшего из Москвы и почему-то не прибывшего в Красноярск спецрейса не дали, но посоветовали возвращаться и не ждать больше. Почувствовав нехорошее, главный конструктор Решетнев по в. ч. начал выяснять у высокого московского начальства, куда исчез его самолет. К обеду 30 апреля фирма оделась в траур. Было сообщено, что самолет погиб. Имена погибших были зачитаны в соответствии с полетной ведомостью. Вот и попал в покойники Толя Ковель, и 2 мая во время символических похорон специальных урн в одной братской могиле на городском кладбище его имя появилось в одном ряду с другими на временной табличке. Это легко исправили через два дня, когда он счастливо вернулся из Москвы и рассказал о своем нелегальном обмене с Прохоровым. И на памятнике, который встал над могилой через год, все было вырублено правильно. Прохоровы так и остались счастливо соединенными. Видно, браки не только заключаются на небесах. Иногда, увы, они там и кончаются.

Эта страшная беда на время парализовала работу фирмы — ведь практически погибла десятая часть коллектива. Мало того — каждый оставил вдову или вдовца, сирот. Ведь фирма процентов на 80 состояла из супружеских пар...

Никто не помнит уже, как, когда и кто впервые узнал и назвал причину трагедии. Это как в «Мастере и Маргарите» у Булгакова внезапно вспыхнуло и понеслось: «...Берлиоз!», так и у нас: «Сбили... сбили... своей ракетой сбили!!!»

Будь у нас обычная контора, завод или колхоз, конечно, никто и ничего так бы и не узнал. Правда, в условиях победившего социализма трудно представить себе контору, завод и тем более колхоз, имеющий собственный самолет (и не один). Но допустим. Была бы обычная версия — раз не на взлете и не при посадке — значит, на высоте отказали двигатели или что-то еще — свидетелей ведь не остается. Но уж больно много секретов хранилось в конторе, много людей, причастных к высшим государственным тайнам, трудилось у нас, слишком большие связи были у некоторых семей погибших. И вырисовалась постепенно жуткая картина.

Примерно через час после взлета, пролетая по трассе в районе Казани, самолет вроде бы отклонился от намеченного курса и оказался на пути к закрытому военному объекту. Об этом экипаж якобы был предупрежден службами ПВО и диспетчерами гражданской авиации. Иными словами, ПВО отлично знала, что имеет дело с советским гражданским лайнером с пассажирами на борту. Пилоту самолета сказали — стать на трассу. Он возразил — по его приборам все в порядке. Машина, везущая людей с секретного объекта, упрямо продвигалась в направлении другого секретного объекта, не имея на то никакого права. Это было вопиющее нарушение Устава воздушного движения. Ведь на борту ИЛ-18 могли быть бомбы или, хуже того, фотоаппараты.

В Москве был разбужен командующий ПВО Судец. Выслушав рапорт о надвигающемся ЧП, он, видимо, вспомнил, что на носу 1 Мая и ровно три года назад под Свердловском сбили Пауэрса. Пахло провокацией. «Стрелять», — скомандовал Судец. ИЛ-18 — отличная цель для зенитных комплексов ПВО. По нему трудно промахнуться. И не промахнулись. Цель была поражена.

Будущие военные историки, освещая героические будни славных защитников советского неба, просто обязаны будут назвать доблестных победителей гражданских самолетов — двух южнокорейских «боингов», одного — посаженного на лед Кемского озера, другого — сбитого над Сахалином. Сквозь зубы будет помянут Руст, для которого самой сложной преградой на всем пути от Финляндии до Василия Блаженного были троллейбусные провода над Кремлевской набережной. Но эту, думаю, самую мрачную трагическую и чудовищную в своей абсурдности историю никто не спешит раскапывать и рассказывать.

Разумеется, наверху все обсудили. Но никто не пострадал. Погибший командир экипажа был признан единственным виновником трагедии. Судец вскоре тихо ушел в «райскую группу» — генеральным инспектором. Через полтора года сняли Хрущева. В п/я 80 срочно прислали много молодых способных выпускников престижных тогда авиационных вузов. В суете великих дел о мелочах забыли.

Но живы и благополучно трудятся в том же Красноярске-26 постаревшие на тридцать лет многие свидетели трагедии. Все тем же Главным (теперь Генеральным) конструктором является Михаил Федорович Решетнев, академик и Герой. Спросите его, как было дело.

Думаю, что жив и Толя Ковель, назвавший дочку, родившуюся 3 мая, Валей, в память о той, подарившей ему жизнь. Был бы сын, назвали бы, конечно, Сергеем. Когда жизнь подарена таким образом, она будет длиться долго. И, может быть, даже счастливо.

А мы тихонько помянем творцов одного огненного грома, убитых творцами другого огненного грома, за то, что случайно приблизились к творцам третьего огненного грома, ибо были они в большинстве своем молоды и не держали зла в сердце своем. А то, что творили его, как и миллионы других, так не ведали о том. В слепой и бездумной вере в безверие. Был ли это сигнал нам всем остановиться? Мне — был. И я его услышал.

Шло время. Как бы компенсируя страшную потерю, Министерство высшего образования начало качать выпускников институтов и техникумов к нам в фирму просто-таки бурным потоком. Основными поставщиками были Московский, Казанский и Харьковский авиационные, Ленинградские военно-механический и авиационного приборостроения, Уральский и Томский политехнические. В момент моего прихода в фирму в 1963 году в отделе Козлова было двенадцать человек, а к моменту ухода в 1966 году, в августе — 120 человек. Что интересно — объем и тематика работ практически не выросли, ну, может, чуть-чуть. Еще более интересно — практически всю нагрузку несли те же двенадцать «стариков». Новички же старательно имитировали трудовую деятельность, пробивали себе жилье, активничали на комсомольских и профсоюзных собраниях. На их долю выпало перетаскивание бумаг из отдела в отдел, к военпредам и в цеха на бесконечные согласования и утверждения. Каждый «старик» обзаводился свитой из четырех-пяти «адъютантов». Женщины переносили бумаги, мужчины — перетаскивали аппаратуру, паяли, гнули, шлифовали все то, что еще недавно делал сам «старик».

Только мы с Юрием Маковым продолжали снимать диаграммы направленности в нашем «медвежьем углу», тем более что родные партия и правительство подбрасывали нам все новые тактико-технические задания в своих письмах, циркулярах и директивах.

Вспоминаю о двух важных в моей жизни событиях — посещении сборочного цеха и первой в жизни командировке.

...Вначале, показав пропуск, я вхожу в калитку механического цеха. Здесь царство шума и грохота. Здесь кроят листы дюраля и сворачивают их в трубы. Потом трубы склепывают, и они уже становятся похожими на ракету. Затем изнутри трубы укрепляют всякого рода распорками, рангоутами, кольцами, которые штампуют здесь же. Когда труба становится настолько прочной, что может лететь в космос, ее переносят в соседний цех за стену. В сборочный цех, святая святых... Здесь, в отличие от механического, — всегда полная тишина. Ворота задрапированы тяжелыми занавесами. Это чтобы заглушить шум механического. И чтобы работяги из механического даже краешком глаза не увидели, во что превращаются сделанные ими трубы.

Я вошел и замер, потрясенный. На пяти рельсовых путях стояли ложементы с покоящимися на них телами ракет. Они лежали отдельными, еще расстыкованными ступенями, близко подходящими одна к другой. На некоторых уже были установлены двигатели с заглушёнными красными заслонками соплами. У других двигатели стояли рядом на стапелях, отделанных зеленым бархатом, что делало их еще более неправдоподобно красивыми. Интересно, через четверть века, на другом конце Земли в Санкт-Петербурге, Флорида, я увидел в музее Дали, какой прекрасный фон создает для его картин темно-зеленый бархат. Я хорошо знал раньше эти работы по репродукциям. Но зеленый бархат фона придал им настолько феерический блеск, что я вновь увидел перед глазами сборочный цех и двигатели на изумрудном бархате.

Там же, на другой стороне ракетной ступени, находились приборные отсеки ракеты, в которых копошились монтажницы в белых халатах, что-то подсоединяющие и паяющие. Среди всего этого великолепия на отдельном участке стояли спутники, тоже на стапелях, специально сделанных для каждой модели. Слово «стапель» заимствовано у корабелов. Оно не совсем верно, потому что у морских кораблестроителей их детище уходит в плавание именно со стапеля, а у нас — с бетонных столов стартовых площадок. Но... стапель так стапель. У каждого спутника тоже копошатся техники и монтажники. Что-то вкладывают, подключают, проверяют. На одной стене цеха аршинными буквами написано — СЛАВА ПОКОРИТЕЛЯМ КОСМОСА!, на другой — ТОВАРИЩ, ПОМНИ! ЛЮБАЯ ОШИБКА В ТВОЕЙ РАБОТЕ ВЕДЕТ К КАТАСТРОФЕ! Оба лозунга фальшивы и по форме, и по содержанию. Но, говоря о нескромности первого девиза, следует отметить, что в тот момент мы еще не были покорителями космоса, а только готовились ими стать. Что же касается второго, то существующая система военной приемки не давала возможности совершить такую уж роковую ошибку, которая в итоге привела бы к беде. Ведь все, что делалось на заводе, после приемки заводским отделом технического контроля принималось потом разработчиками КБ, затем военной приемкой, а на космодроме все проверки начинались сызнова. И тем не менее катастрофы, и притом страшные, увы, случались. Две из них связаны с гибелью космонавтов. В апреле 1967-го погиб Комаров. Через четыре года — Добровольский, Волков и Пацаев.

Гонка, кто будет первым на Луне, началась еще при Королеве. Для победы надо было создать носитель стартовым весом 10 тысяч тонн, высотой около 110 метров. Но к нему нужен принципиально новый двигатель. Подумав и посчитав, от этой идеи решили отказаться и поставить в основание супергиганта 32 обычных «востоковских» двигателя. Правда, существовала опасность отказа одного из двигателей на старте. Конструкторы подстраховались, рассчитав, что для нормального подъема хватит и тридцати. Если же какой-то движок откажет, должна сработать система отсечки симметричного ему двигателя. Как видим, учесть старались все.

Первый старт с первым лунным кораблем (понятно, без людей, хотя лунный экипаж был сформирован с командиром Валерием Быковским во главе) был назначен на середину июля 1967 года со специально построенной стартовой площадки. Был канун 50-летия великой Революции. Родина должна была получить славный подарок к юбилею... Ракета с кодовым названием Н-1, а для победного сообщения ТАСС — «Россия», пошла вверх. И в этот момент, на высоте где-то метров 30, вырубился-таки какой-то двигатель. Но вместо того, чтобы отсечь симметричный ему движок, почему-то сработали все 32 заслонки. В полном соответствии с законом всемирного тяготения носитель с выключенными двигателями упал на стартовую площадку. Не стало ни носителя, ни площадки. Пожар бушевал несколько суток. Бетон выгорел на несколько метров вглубь. Ситуация полного разрушения старта сделала невозможным продолжение лунной программы. Пришедшие в ярость вожди закрыли финансирование. Ведь стало ясно, что американцы будут первыми. Мишин, ставший Главным конструктором после смерти Королева, ушел в отставку. При Горбачеве сообщение о неудаче с «Россией» где-то глухо промелькнуло, но без подробностей.

...Забегая вперед, скажу, что в нашей фирме тяжелых трагедий не происходило, так как мы не делали кораблей с человеком на борту. Носитель наш, насколько мне известно, никогда «не уходил за бугор». Так на языке ракетчиков именуется падение на старте. Оно берет свое начало от реально существующего холма на стартовой позиции в Тюратаме. При падении на старте обломки ракеты обычно падали за этим бугром. Но как-то спутник с первым в космосе атомным реактором упал над Канадой. Было поспешно объявлено, что он абсолютно безвреден. Даже полезен, как, собственно, и любой разрушенный советский ядерный реактор. Ну, а если не полезен, то в любом случае нет оснований для паники, тревоги, беспокойства. Бывает...

Был еще один трагикомический случай на Земле, прямо в сборочном цехе. Как-то пришедшие после обеда сотрудники в ужасе и изумлении увидели, что спутник «Молния», который вечером должны были увозить на космодром и который накануне был полностью сдан военной приемке, так вот этот самый спутник искалечен чьей-то варварской рукой. На нем были перекусаны все антенные кабели, кабели питания от солнечных батарей, некоторые батареи разбиты — словом, караул! Прибежавший Решетнев сказал так: «Пусть те, кому надо, ищут преступника, наша же задача — быстрее восстановить аппарат». Быстро восстановить аппарат не удавалось, как не удалось и красноярским гебешникам найти злодея из, согласитесь, очень узкого круга лиц. Тогда Андропов прислал в фирму двух своих следователей по особо важным делам с фамилиями — вдумайтесь в это — Евреинов и Израилев. Эти ребята в два дня доказали, что они птицы высокого полета. Именно за два дня они предъявили старшему военпреду майору Шергородскому обвинение в диверсии и измене Родине. Несчастный майор совершил этот жуткий акт вандализма, так как у него тяжело болела жена. Ей требовался домашний уход, а спутник, как вы понимаете, вечером отправлялся на космодром и майор должен был лететь туда же на предстартовые проверки. Бросить жену он не мог. Как человеку военному, уговаривать начальство не посылать его, было бы просто смешно. Думал-думал и придумал. Но недодумал чего-то. И получил 15 лет. О дальнейшей судьбе его ничего не знаю.

Однако от приключений пора вернуться к цеховым будням. Я пришел в цех, конечно, не смотреть на то, как умелые руки советских рабочих создают самые секретные в мире космические аппараты (любопытно, что большинство заводчан не имело представления об идеологии «объекта», ведь их дело — соответствие деталей чертежам, а радиосхемы — заданным параметрам). Как тут не вспомнить, что большинство конструкторов и разработчиков-теоретиков, отлично зная — что, куда и зачем, никогда не видели своего детища. Моя задача — перепроверить, как заводчане-антеннщики настроили фидер на заданной им частоте. Если КБВ был в порядке, ставил подпись в соответствующую графу. А потом уже заводчан и меня перепроверял военпред, тоже расписывался, вешал на кабель маленькую бирку, после чего кабель становился ШТАТНЫМ.

Было много разных других хитростей, позволявших в любых условиях сохранить секретность «изделия». Как отмечалось ранее, тайной в СССР покрыто многое. Никто и никогда не видел ни в продаже, ни в обычных библиотеках справочников или каталогов с перечнем радиоэлементов с указанием предприятий, их выпускающих, с ценой, техническими характеристиками, адресом, телефоном... Сколько людей было лишено радости радиолюбительства, сколько не сделано открытий, сколько бесценного добра переведено в мусор, разворовано. А между тем Минрадиопром и Минэлектроники выпускает такие справочники — в роскошных синих переплетах, с золотым тиснением — секретные, конечно. В них-то все и написано, что, где, когда, а главное — кому надо.

Но вот узнали мы, что нужный нам для фильтра подстроечный конденсатор выпускается в Пскове. Как же его получить? Ведь в стране — плановое хозяйство, все на два года вперед расписано, занаряжено. Что же делать людям, которым что-то понадобилось только сейчас и срочно? Если это фирма обычная, то есть производит не очень нужные стране вещи, как-то: еду, одежду, стройматериалы, часы, книги и т. д. — плохи ее дела. Ничего не дадут, окромя как за взятку или натуральный обмен.

А вот у нашей фирмы таких проблем не возникало. Когда нам было что-то нужно из освоенного и выпускаемого отечественной промышленностью, мы звонили в Москву, в Министерство общего машиностроения. Там сидели наши кураторы. Узнав, что нам надо, куратор связывался с куратором министерства, в чьем ведении находился интересующий нас завод. Через день-другой, когда наш представитель прилетал в Москву, его уже ждал наряд с тремя красными полосами по диагонали, подписанный одним из заместителей министра. В наряде приказывалось директору завода бросить все и немедленно обеспечить представителя п/я 80 тем-то и в таком-то количестве. И выписать счет. Все. Привет. Подпись. Печать.

...Со временем это стало развлечением, приятно щекочущим самолюбие. В стареньком пиджачке или непредставительном свитере двадцатилетний юнец робко просился на прием к директору, объясняя секретарше, что он приехал издалека, из самой Сибири, что только на минутку, ну пожалуйста, очень надо... Респектабельный босс с удовольствием выслушивает сбивчивый рассказ. Да, конечно, он все понимает. Но... номенклатура изделия ограничена, никакой возможности помочь нет, разве что через год-другой, а сейчас, простите, очень занят. Но, поскольку юный наглец не торопится уходить, вызывается секретарша или референт, которому предлагается «проводить товарища». Но в последний момент «товарищ» исхитряется вытащить листок спецнаряда и сунуть директору под нос. Куда деваются вальяжность и сознание собственного превосходства? Кажется, что «хозяин» читает постановление о собственном аресте.

«Что же вы сразу не сказали, что у вас спецнаряд?» — уныло мямлит шеф.

«Да я думал, вы так дадите», — весело отвечает пижон. Ах, какой прекрасной кажется жизнь в такие минуты, прекрасной, легкой и вечной. Лишь через несколько лет осознаю я, как постыдно видеть чужое унижение.

И вот уже потянулись в директорский кабинет главный инженер, начальники цехов и лабораторий, сбытовик — чтобы наскрести все резервы, задержать что-то готовое к отправке, поставить людей во вторую и третью смену. Все из-за бумажонки, которую директор и видит-то второй раз в жизни. Но неисполнение этого приказа для директора хуже невыполнения плана. Он чувствует силу, стоящую за этим нарядом. И потому под завистливые взгляды толпящихся снабженцев-толкачей мальчишка покидает назавтра завод с коробкой, в которую бережно упакован заветный груз.

Но это еще не вечер... На свет извлекается еще одно грозное предписание. В нем распоряжение заводу — дать гарантию, что данный элемент будет работать в особо сложных, специально оговоренных условиях. А самое главное — если не выдержит злополучный конденсатор тряски в холоде и жаре — доводить его до ума опять на заводе, и так до тех пор, пока протокол не будет утвержден в Мытищах, в Институте связи Министерства обороны, где генерал Сугробов разрешит применение элемента в соответствующих аппаратах и изделиях... Сложная, нудная, дорогая бюрократическая процедура. Но без нее наши ракеты были бы не надежнее наших телевизоров.

Первая командировка запомнилась первым знакомством с Ленинградом и Псковом. Я учился ориентироваться в незнакомых городах, устраиваться в гостиницах, покупать билеты. Тогда это еще не было большой проблемой. Мир казался волшебным. И был им...

Я вернулся в Красноярск, в свое первое сибирское лето. Оно оказалось солнечным и жарким. Фирма одной из первых в стране перешла на рабочую пятидневку. Самое время рассказать о досуге. Все уик-энды я ходил в походы в тайгу, на горные речки и, конечно, знаменитые красноярские «Столбы» — причудливые скальные образования на вершинах сопок. Лазание по «столбам» — любимый отдых сибиряков. А потом вся страна хлынула в этот фантастически красивый уголок природы. Из тихого маменькиного сынка я начал постепенно становиться мужчиной. Научился ставить палатку, разводить костры, варить кашу, наконец, вязать плоты. Познакомился с туристскими песнями у костра. Шестидесятые годы — культ Визбора и Якушевой. Высоцкий и Галич еще никому не известны. Галич потом скажет о туристской песне: «Все говорок в прострации про ночи у костра, была б, мол, только санкция, романтики сестра». Зря, по-моему, он был так суров. Не было еще «революционной ситуации» в России, «Вьетнам» и «Чехословакия» еще не наступили, до «Афганистана» целых пятнадцать лет. Мы же еще не снабдили владык глобальной системой связи. Оружие для того, чтобы править миром, только куется...

...Если в ракете перед взлетом обнаруживался какой-то дефект, то устранить его можно было, только предварительно слив топливо. Это затягивало старт на несколько дней. Потом — новая заправка. Словом — тоска. Однажды это железное правило было нарушено по личному приказу главнокомандующего ракетными войсками маршала Митрофана Ивановича Неделина. 27 октября 1960 года он и с ним весь стартовый комплекс — заправщики, управленцы и так далее — вышли из укрытия, дабы устранить неполадку без слива топлива. Неделин был впереди. После страшного взрыва погибло около трехсот человек. Взамен Неделина был похоронен чудом уцелевший маршальский погон. В Харькове похоронен зам. Главного конструктора Коноплев и двое инженеров, Жигачев и Рубанов. Вся стартовая команда во главе с полковником Носовым похоронена в Ленинске. На аллее перед госпиталем — 52 (!) могилы и обелиск в центре. Рядом — другой обелиск, поменьше. Здесь похоронен другой стартовый расчет во главе с лейтенантом — 7 человек. И тоже погибших 27 октября. Но только уже 1963 года. Причина — воспламенение топлива, после окончания заправки оставшегося в рукавах шлангов топливозаправщика. С тех пор по традиции 27 октября на космодроме Байконур, он же Ленинск, — нерабочий день. Одна из главных улиц Ленинска носит имя полковника Носова. Сам Ленинск, как и два других полигона — самый первый Капустин Яр в Астраханской области и Плесецк (он же Мирный) в Архангельской, — это обычные военные городки: кино, столовые, клуб, пьянство да преферанс. По, как сейчас можно говорить, инфраструктуре и комфортабельности сильно уступавшие Красноярску-26.

Вместе с первым знакомством с сибирской природой пришли и первые, нет, не разочарование, не гнев или протест, а только удивление и вопросы: почему речка Бирюса (не знаменитая пахмутовская, а небольшая речушка, впадающая в Енисей севернее Красноярской ГЭС, уже не в Енисей, а в Красноярское море) от берега до берега забита молевым сплавом леса? Почему взрывами разрушают скалы у плотины? Почему не вырубают лес на дне будущего моря? Ведь он сгниет, вода будет уходить и все живое погибнет? С одной стороны, смутное предчувствие, что все как-то не «по уму», все не так, ребята... А с другой стороны — не дураки же ТАМ сидят, ТАМ знают, предвидят, контролируют ситуацию. И когда на вьющейся серпантином бетонке наш грузовичок бережно объезжает пьяного, эффектно развалившегося посередине дороги в позе казака, воспетого в «Тарасе Бульбе».

Только вместо шелковой рубахи да алых плисовых шаровар на нем вонючая грязная роба да сапоги, облепленные грязью из котлована чудо-ГЭС. И нет нового Николая Васильевича, дабы описать дивногорские бараки. Впрочем, их воспевают комсомольские поэты. И я смотрю в ужасе на легендарную стройку века, на романтический город юности Дивногорск и рвусь назад в свой уютный, опрятный, сытый Красноярск-26, чтоб «не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы»...

И к вечеру, сплавившись на плотах по горной речке Мане, «усталые, но довольные» мы возвращаемся в зону.

А наутро, в понедельник, ты вновь входишь в свою чистую лабораторию. Здесь нет замызганных работяг, грохота стройки, пьяных воплей. Здесь все в белых халатах, накинутых поверх белых рубашек. Все предупредительны, милы, заботливы друг к другу. По радиоприемнику суперкласса, какого не купишь в магазине, можно без помех послушать утренний выпуск «Голоса Америки». Это разрешается. Нас ведь не проведешь и не купишь. Мы особо проверенные. Мы посвященные. Нам доверяют...

Нам предлагают создать спутник «Сфера». Это спутник для геодезической съемки территории «предполагаемого противника». Идеология его такова: на спутнике имеется мощная лампа-вспышка, которая работает от разряда конденсаторной батареи в строго синхронизированное кварцевым генератором время. В хорошую безоблачную погоду эта вспышка будет видна на фоне звездного неба. Так вот, если двух наблюдателей с фотоаппаратами в одно и то же время поставить снимать эту вспышку с двух значительно удаленных друг от друга точек, можно будет впоследствии сравнить эти снимки на фоне одного и того же созвездия, наблюдаемого под разными углами зрения.

Далее, можно таким образом определить взаимное расположение точек в одной, общей системе координат. Для чего же вся эта сложнейшая процедура? Для точного программирования полетов своих ракет как со своей территории, так и запускаемых с подводных лодок к объектам врага. Ведь, проводя точнейшую геодезическую съемку своей территории, мы имеем лишь весьма приблизительную карту, скажем, США или Англии, к тому же ее весьма трудно «привязать» к нашей карте. Ведь мы разделены морями и океанами. Поэтому координаты точки, где стоит наша ракета, и точки с ракетой, или кораблем, или штабом противника невозможно точно увязать между собой иным способом, кроме космической геодезической съемки.

Кроме самого спутника «Сфера», для этого нужны специалисты с фотоаппаратурой, снимающей звездное небо над США, главным образом — у ее ракетных пусковых установок (желательно прямо у шахты), баз флота, аэродромов. Нужны также корабли в Атлантике, Тихом океане, да и вообще по всему синему морю. С этих кораблей ведется синхронная съемка. А потом координаты этих кораблей уже «привязываются» к территории Союза, благо съемка с собственной территории больших трудностей не представляет. Потом — компьютерная обработка миллионов снимков и... гарантированное улучшение точности попадания. Где-то через два-три года генсек в очередной речи упомянет, что точность стрельбы наших ракет (пока в безлюдные районы Камчатки или в Тихий океан) составляет несколько метров в результате кропотливого труда наших замечательных конструкторов, инженеров, техников и рабочих. Безопасность нашего Отечества — на должном уровне. Пусть не забывают об этом господа — любители военных авантюр...

«Сфера», конечно, строго ориентирована, дабы вспышка была всегда хорошо видна. Радиоаппаратура и, конечно, антенны должны гарантировать бесперебойное исполнение команд и прохождение информации о положении дел на борту объекта.

В тактико-техническом задании, подписанном министром обороны Малиновским, командующим ВМФ Горшковым и тогдашним председателем КГБ Шелепиным, обращалось особое внимание на отсутствие подобного спутника в США и на то, как важно наступать и опережать.

Со времени берлинского и кубинского кризисов прошло 2—3 года. Совсем недавно погиб Кеннеди. Со страниц газет, с телевизионных экранов безостановочно проклинались агрессоры всех мастей и превозносилась до небес миролюбивая внешняя политика Советского Союза. Под этим же соусом преподносилась и доктрина Советских Вооруженных Сил — как исключительно оборонительная. Здесь же три министра, ведающие обороной, предлагали наступать и упредить. Было от чего задуматься и было над чем.

Два года спустя и много раз впоследствии в КГБ мне задавали один и тот же вопрос: под чьим воздействием сформировались ваши антисоветские убеждения? И тут же услужливо предлагался один и тот же шаблонный вариант ответа, разработанный сценаристами из аналитического управления.

Под воздействием прослушивания западных радиостанций. Несколько позднее к западным радиостанциям добавилось: под воздействием прочитанной подрывной литературы антисоветского характера. В разных городах, в разные годы, на разных уровнях «беседы» они всегда неукоснительно следовали этому высочайше утвержденному штампу.

Я всегда честно отвечал на этот вопрос — именно работа в решетневской фирме не могла не привести любого нормального, честного человека к убеждению, что не только ложь официальных средств массовой информации, но и нескрываемая агрессивность советского руководства просто-таки вынуждает встать на его пути. Почему же я один? Что, другие не понимают, что ли, или глупее вас или трусливее? Ну, стало быть, не понимают, глупее или трусливее. Я за других не в ответе. Я — за себя.

Но этот ответ явно не удовлетворял любителей истины. Согласно их инструкции под каждой страницей протокола должна стоять подпись. А поскольку в основе инакомыслия должен был лежать все-таки внешний источник воздействия, крамольная мысль не смела осквернять даже секретного протокола. И тогда всегда задавался второй вопрос: «Кто вам дал право?» Кто дал право на не санкционированное начальством распространение своих сомнений. По их безупречной логике, ПРАВО ВСЕГДА могло и должно быть только ДАНО СВЕРХУ. Им так казалось. Они же выдали себе своеобразную лицензию: давать право на протест. Для этого была придумана «Литературная газета» с Чаковским во главе, Евтушенко с Вознесенским, Таганка... Все на разной длины поводках...

И, наконец, третий штамп. С него начинались всегда уговоры отречься от себя: «Яков Абрамович, вы же умный человек... К чему вам?»

Но вернемся на фирму. «Неужели же совсем ничего не делалось для науки или народного хозяйства?» — спросит недоверчивый читатель и будет прав. Делалось.

Два «объекта» — спутник «Ионосфера» и высотный «Зонд» — создавались по заказу Академии наук. Предназначались они для измерения магнитного поля и различных ионосферных явлений. Работа шла ни шатко ни валко. К тому же вечные перебои с финансированием приводили к постоянным бросаниям работ на самом интересном месте. В итоге при мне эти объекты так и не были завершены и полетели лет через пять-семь после моего ухода, и я узнал об этом от друзей, с которыми поддерживал отношения где-то до 1975 года.

Впоследствии ряд спутников для телевизионных ретрансляций и телефонной связи был создан в нашем КБ. Я застал самый первый из них — «Молния». Вначале он был создан и запущен королёвским ОКБ, затем усовершенствовался и модифицировался у нас.

У него было два заказчика — министерства обороны и связи. Из примерно шестидесяти каналов связи, осуществляемых «Молнией», свыше пятидесяти использовались военными и только шесть-семь — гражданскими. Поэтому проект шел хорошо и быстро.

Следующим очень крупным заказом стал спутник «Циклон» для навигации подводных лодок. Этот объект был абсолютно необходим для вновь создаваемого поколения атомных подводных лодок с огромными ракетами на борту. Связь с лодками должна быть надежной в надводном и, что особенно важно, в погруженном на глубину 60—70 метров состоянии.

Чтобы радиосигналам пробить такую толщу воды, нужны особые передатчики и особые антенны. Этот очень сложный комплекс принципиально новых АФУ создавался в специальной новой группе, и я уже не имел к нему отношения.

А жизнь в уездном городке К-26 шла своим чередом. Преступность была на порядок ниже, чем в стране в целом и в соседнем Красноярске в частности. Поскольку главные социальные проблемы были решены неизмеримо лучше, чем на «воле», — я имею в виду жилье, зарплату и автомобилизацию, — то казалось, что и с вопросами морально-этического порядка все должно быть о'кей. Тем более способствовать этому должны были стадион, спортзалы, бассейн, библиотека, причем реально доступные всем без исключения. Широкий выбор товаров и жратвы плюс качественное общественное питание должны были снять бытовые проблемы, делать семейные узы прочнее, досуг интереснее и увлекательнее.

Но вот парадокс — процент супружеских измен, откровенного разврата, разводов и, наконец, самоубийств был выше, чем в среднем по стране, где основные усилия людей уходили на борьбу за те жизненные блага, которые жители «девятки» имели просто так, только за то, что приехали сюда. Я лично хорошо знал пять (!) самоубийц (все покончили с собой из-за сексуальных расстройств или неверности жен. Трое из них работали на реакторах и фактически стали инвалидами к тридцати годам). Напрягая память, вообще, кроме семьи Покидько, не припоминаю никого без проблем и надломов в семейной жизни. Понятно, что видел это не только я. Но тогда еще не было ни социологических служб, ни групп психологической поддержки. Все объяснения сводились к тому, что в «золотой клетке с жиру бесятся».

А именно в этот момент начало гибнуть поколение, которому, по замыслу творцов, отводилась роль первожителей общества без классов и войн. Это поколение, родившееся через 20—25 лет после Октября 17-го, не застало ужасов лагерей, войны, позднего сталинизма.

Именно этому поколению надлежало построить и первому жить при том самом коммунизме, прообразом или, если хотите, микромоделью которого и должен был служить Красноярск-26. А они вешались из-за баб! Было о чем задуматься. Но не было кому.

Надо бы рассказать и еще об одном проекте, в котором мне довелось принимать активное участие. Нашей лаборатории антенно-фидерных устройств уделялось, как я уже отмечал, отеческое внимание со стороны самого высокого начальства. Не за красивые наши глазки, а за исключительную важность наших антенн и фидеров на спутниках связи. Требовалось проводить наши исследовательские работы в специальном помещении, которое спроектировал находящийся в одном с нами здании небольшой проектный институтик, специализирующийся на всякого рода нестандартных зданиях и сооружениях нашего ведомства. АФУ должно было стать гордостью нашей фирмы. Такой лаборатории не знал мир. В тот момент, по крайней мере. Здание в плане было круглым — диаметром шестьдесят метров. В центре его — двадцать метров диаметром и пять этажей высотой — кабинеты, лаборатории, склады, подсобки. А снаружи — опоясывающий двадцатиметровой ширины зал для снятия диаграмм направленности. В макетной мастерской, все объекты 1:1, со специальными мачтами антенн-облучателей, со стационарными вращающимися башнями. Да что там говорить! Во всем этом великолепии, запроектированном без единого железного штырька (!), — никаких тебе помех, все перекрытия — из специальных сортов сибирской лиственницы и пластмасс. И, конечно, не забыто наиглавнейшее в нашем деле — секретность. Ни один радиосигнал не должен был вырваться за пределы АФУ. Для этого все стеклянные панели стен и крыши покрывались специальной амальгамой. Так и стал в сибирской тайге зеркальный 60-метровый пятиэтажный диск. Можно бы и сверху подивиться, что за зеркальце, но не летают над зоной самолеты. Только спутники-шпионы супостата. Ну а те, наверно, разобрались...

В конце апреля 1965 года я прилетел на Урал, в Каменск-Уральский, что в 110 км от Свердловска. Целью командировки было получение на заводе специально для нас изготовленных высокочастотных алюминиево-магниевых разъемов. Сложностей это не должно было представлять никаких, и я, собственно, даже не специально за этим прилетел, а просто по пути из Москвы в Красноярск вышел в Свердловске по просьбе какого-то начальника, чтобы забрать эти самые разъемы. Стоял конец апреля, и надо было, видимо, выполнять план по антенному переключателю, для которого и предназначалась продукция каменск-уральцев.

Когда я устроился в единственной в Каменск-Уральском гостинице, то тут же узнал от обитавших в ней вездесущих толкачей, что на заводе три дня назад был страшный пожар, практически уничтоживший магниевый цех. Завод стоял. Никого на территорию не впускали, разве что для «допроса по делу Ы...». Вот такая ситуация как раз накануне 1 Мая.

Наутро я позвонил на завод главному инженеру. Он сказал мне, что мой груз готов, ибо наш заказ от пожаров зависеть не должен. К обеду я пришел к проходной, мне вручили заветную коробочку и отметили командировку. Билет в Красноярск был на 30 апреля. Сегодня было только 28-е. Как распорядиться сэкономленным временем?

Предчувствие чего-то страшного вошло в меня тихо, незаметно и стало неумолимо разрастаться, вскоре всецело поглотив меня, как в американском фильме ужасов. Вскоре смутная тревога уступила место скорбной уверенности — беда с мамой. У нее был рак, жила она в Харькове. Позвонить в Харьков я не мог. Автоматов из Свердловска еще не было. Но... бывают чудеса — буквально через шесть-семь часов в шесть утра был рейс на Харьков через Казань. Я сдал билет в Красноярск, оформил билет в Харьков. И даже заночевал в гостинице аэропорта. Каким чудом казалось мне потом все это — и готовность таксиста везти в ночь пассажира за 100 км, и свободные авиабилеты накануне 1 Мая, и свободные места в аэропортовской гостинице. Но все это было... было... было.

В шесть взлетели, точно по расписанию. Сели в Казани и не задержались в ней из-за отсутствия топлива или метеоусловий. И в Харьков прилетели на 15 минут раньше. И такси в Харькове было свободно. Я выиграл гонку со смертью. Пока — с чужой.

...Бабушка и доктор хлопотали около живого скелета, обтянутого кожей, весящего от силы килограммов 25, еще дышавшего, но уже с заострившимся носом. Я остолбенел от ужаса. Последний взгляд уходящей в небытие мамы остановился на мне.

«Сыночек, я знала, что успеешь приехать. Я ухожу к отцу» — последние слова, правильные, как в плохой книге. ВСЕ.

Было ровно 12 дня, 29 апреля 1965 года. Через 25 лет я поставил на их могиле большой памятник. И под их именами выбил свое, проставил дату рождения и черточку, символизирующую жизнь. Кто-то проставит вторую дату. И проставит ли?

Под именами и датами — эпитафия, коих я вообще-то не любитель. «Мертв, кто забыт» — это скорее моя жизненная концепция, чем прощальное обращение. Поскольку я никогда не забывал их, значит, не умерли совсем, не исчезли бесследно. Вряд ли мой сын вспомнит обо мне. А кто еще? Больше и некому...

Я вернулся в зону. Жизнь космического техника известна: с утра до вечера работа, вечером институт. Хватало же сил! По мере взросления юношеский нигилизм сменился четким пониманием механизма лжи, фальши, позерства. Начала колебаться и уверенность в самых святых идеалах и идолах. Но, как всегда в России, осталась спасительная ниточка — уверенность, что там, наверху, ничего не знают. Как, собственно, все последние 500 лет осязаемой российской истории. В то время стукнул год, как свергли Хрущева. Новые владыки казались вполне мирными и цивилизованными, а в августе 1965-го грянул процесс Синявского и Даниэля.

И кончились иллюзии. И в первый раз пришло ясное осознание той огромной беды, которая вновь вошла в наш общий дом. Новые вожди еще молоды, пришли всерьез и надолго. Чтобы не киснуть со всеми в общей тухлятине, которую они готовили на своей адовой кухне, ты будешь с ними воевать — сказал я себе как-то. Но как именно? Какой род оружия избрать? И не жертвовать собой, а победить!

Вначале, как всем известно, было Слово. Оно же было потом и всегда. Оружие было изобретено и совершенствовалось, чтобы Слово звучало весомее. Недоучка Маяковский хотел, чтобы к штыку приравняли перо. Бедняга так и не понял, что это штык надо приравнять к перу. Ну скажите на милость — кто властители дум, кого изучают в школе, что выдают в библиотеках, чем написаны сценарии и инструкции, в том числе и как управляться со штыком? Да ведь только в России выше Нобелевской была премия по литературе — смертная казнь. А сколько поощрительных — посадок в лагеря и психушки? Может ли штык претендовать на подобное признание и почет?

Вот и я избрал слово. Устное и письменное. Вначале сформировал взгляд, а потом и сформулировал. И началось это все на экзамене на втором курсе института. Экзамен по политической экономии. Миллионы людей прошли этот вид проверки на лояльность режиму, даже не задумываясь ни на миг о сути излагаемого догмата. Так было нужно. Диплом без этого не давали. Словом, это был ключик к пониманию того, как НАДО взять продукт из земли, ПЕРЕРАБОТАТЬ его и ОБРАТИТЬ В ПОЛЬЗУ людям. По замыслу автора, конечно. На самом деле это была занудливо описанная картина производства и товарообмена на немецкой фабрике 70-х годов прошлого века. Директивное применение этого описания как доктрины, причем единственно допустимой доктрины производства и распределения на 1/6 части планеты, принесло немало бед и к моменту отмены этой доктрины привело к практическому параличу всех производительных сил. Вот именно об этом я заявил и именно это предсказал в июне 1966 года. Не следует, однако, сейчас представлять себя ни заведомым дураком, ни, тем более, героем. Я отчетливо представлял себе последствия такого шага. Поэтому вначале я ответил все как положено, то есть автоматически пробубнил несколько основных псалмов. А потом, как бы невзначай, тихонько высказал несколько сомнений в истинности некоторых положений основополагающего учения. Скажем, непонятно, куда девается прибавочная стоимость в случае, когда рабочий в современном капиталистическом обществе является держателем акций своего предприятия? Почему на современных оборонных предприятиях, где действует механизм финансирования не хозрасчетного, а госбюджетного, выгодно не экономить средства, а, наоборот, тратить их все, дабы не иссякал источник. Как же это может быть невыгодно экономить деньги? Был ли способ производства в нацистской Германии истинно социалистическим? Поскольку налицо все внешние сходства, то чем эти два строя отличаются? То ли тем, что, совместно празднуя 1 Мая, мы порознь праздновали дни рождения?

Дискуссии, к сожалению, не получилось. Дама, принимавшая экзамен, поначалу впала в столбняк, но быстро пришла в себя, видимо вспомнив свою основную функцию — охранительную. Фамилия ее была Масик. Муж ее был секретарем горкома КПСС. Это весьма расхожая ситуация в нашей стране — жены Ленина, Сталина и Горбачева работали в системе политпросвета. Так вот, эта самая Масик скорехонько прервала экзамен и объявила вердикт: «За экзамен — два балла, а за «публичное пропагандирование американского образа жизни» разговор будет продолжен в другом месте, ГДЕ НАДО». Тут же были переписаны все находившиеся в аудитории студенты — человек пять. Экзамен был прекращен. Так и не получил я официального подтверждения моих познаний в политэкономии марксизма. Что поделаешь, плохо учил.

Через пару дней ко мне подошел сокурсник по имени Иосиф Киблицкий, он работал на комбинате, старше меня года на два.

— Старик, не сердись, ко мне вчера приходили, спрашивали, что случилось на экзамене — я им все рассказал, как было, сам понимаешь, у меня семья...

Одной из основных функций семьи, увы, не освещенной Энгельсом, является функция оправдания собственного негодяйства, трусости, сотрудничества с КЕМ НАДО. Следуя логике Иосифа, надо, видимо, понимать, что «семьянин» знает о недостойности своего поступка, что в душе он разделяет идеалы и убеждения преданного им человека. Но семья является как бы заложником в руках темных сил. И вот, не в силах подвергать опасности жену и несчастных деток, потенциальный борец и втайне сочувствующий вынужден обречь на страдания своего ближнего, увы, не связанного с ним тесными семейными узами. Следуя этой логической схеме, борьба — удел холостяков, в крайнем случае, холостячек...

Итак, Иосиф Киблицкий был первым евреем, предавшим меня. Этот ряд будет, к прискорбию, продолжен. Но истина дороже... тем более что трое других присутствовавших на экзамене угрюмых русских работяг, будучи тоже допрошенными, упрямо бурчали, что, целиком погруженные в обдумывание экзаменационных вопросов, ничего не видели и не слышали. И поэтому их имена я не сохранил в благодарной памяти.

Время было еще вегетарианское. И установки сажать еще не было. И потому наш оперчекист Фокин и с ним еще кто-то, не представившийся, ограничились собеседованием. В резких, правда, угрожающих тонах, но все-таки собеседованием, даже без протокола и подписи. Такое не должно больше повторяться, если я хочу продолжать жить в городе и работать на фирме. А после этой беседы начальник режима Березин объявил мне о снятии с меня первой формы допуска. Это означало, что я больше не хожу в сборочный цех и вообще никуда, кроме собственной лаборатории. Был также закрыт свободный выезд из города, кроме как в законный отпуск.

По хорошей давней российской традиции отступника должны были покарать не только те, кому это прямо положено по службе. Тяжелый проступок лег пятном на отдел и конечно же на комсомол, членом которого я, увы, состоял. В те годы комсомол был фактически гласным помощником КГБ. Это, впрочем, не означает, что в его составе не было негласных помощников. Бывшие первые секретари ЦК ВЛКСМ Семичастный и Шелепин из своих кресел пересаживались прямо в кресла шефов Лубянки. И у нас главным стукачом вполне легально считался секретарь комсомольского комитета некто Красин. Причастности к органам он не только не скрывал, но как бы афишировал многозначительным таинственным видом. Словом, сволочь, гордящаяся своим сволочизмом, спокойно ожидающая своей очереди на аттестацию в органы, как только откроется очередная офицерская вакансия.

Этот вожак расписал роли по спущенному сверху сценарию собрания. Мне инкриминировались слова, мысли и поступки, которых не было и в помине. Достаточно было высветиться человеку, а дело дружно лепили, придумывая все то, чем, по их замыслу, он должен был отличаться и, соответственно, быть осужденным. Иначе как доказать собственную преданность общему делу? После короткого совещания Красин, чуть не плача о моей горькой участи, объявил о том, что комитет комсомола исключил меня из рядов ленинского Союза молодежи. Я с нарочитой радостной готовностью, совсем как Ельцин через четверть века, извлек заблаговременно приготовленный комсомольский билет и в скорбной тишине положил его на стол. Так я избавил себя от необходимости прозревать и каяться, когда ОНИ ввели на это моду.

Стоял, как я уже говорил, июнь 1966 года. За два года до чешских событий 21-летний красноярский мальчишка вышел на свою маленькую Красную площадь — без западных корреспондентов. Пропади я тогда — кто бы узнал, услышал, вспомнил?

В письме на имя Генерального секретаря я спросил — почему мы продолжаем атомные испытания на Новой Земле, зачем строится третья очередь нашего и без того громадного комбината, для чего мы прячем ракеты на дно Красноярского моря? Оправдано ли такое большое количество спутников спецсвязи? И, наконец, как быть с доктриной упреждающего удара?

Ответ был дан очень быстро. Решетнев, Березин и Чижова объявили мне, что я полностью лишаюсь «формы» и автоматически права работы на фирме. Я пытался приткнуться на работу, где угодно в городе, даже грузчиком на базу. Везде, понятно, отказ.

В августе 1966-го я навсегда покинул Красноярск-26, последний раз пересек КПП-1. Но причастность к ОКБ-10 еще многие годы будет самым трагическим образом сказываться на моей жизни и судьбе.