С самого начала мы ставили себе цель выйти в бескрайний космос. Для этого были необходимы скорости, о которых до сих пор мы и мечтать не могли. Расстояние и скорости были нашими путеводными знаками — они и определяли наши мысли и действия.

Мы четко понимали, какие перед нами стоят препятствия. Первым делом было создать условия, которые помогут обеспечить успех. «А-4» была всего лишь промежуточным этапом. Мы поставили перед собой цель, творчески решили ее — и, как это обычно бывает, она, реализовавшись, перестала вызывать к себе интерес. Мы хотели добиться большего. Тем не менее условия военного времени ограничивали нас задачами меньшего масштаба.

Нетрудно было убедиться, что эти одноступенчатые ракеты, которым на всем пути приходилось тащить с собой бесполезный мертвый груз в виде пустых баков и тяжелых двигателей, никогда не смогут покрывать значительно более дальние расстояния. Как бы мы ни старались увеличить грузоподъемность ракеты, как бы ни меняли состав горючей смеси, большой пользы это не приносило. Единственным исключением могло бы стать сочетание водорода и кислорода, обладающее теоретической скоростью истекания газов более 3000 метров в секунду. Но в данное время о таком решении и думать было нельзя — из-за трудностей с хранением жидкого водорода. Мало что могло дать и увеличение размеров ракеты. Годы кропотливых исследований самого широкого спектра вариантов горючей смеси, которые проводились в университетах и колледжах, да и наши работы доказали, что все эти старания могут улучшить показатели ракеты процентов на 20, не больше. Нас это не устраивало. Мы хотели покрывать куда более дальние расстояния.

Улучшенный и облегченный вариант одноступенчатой ракеты типа «А-4» с относительно более вместительными баками мог покрыть расстояние 400 — 480 километров, но главным образом за счет уменьшения полезного груза, то есть боеголовки.

Но почему ракете необходимо идти к земле на скорости около 3200 километров в час? Если мы снабдим ее крыльями и воспользуемся преимуществом высоты полета, изменим траекторию на более пологую, то энергия, которая раньше уходила на то, чтобы делать в земле большие воронки, теперь пойдет на увеличение дальности полета.

Расчеты показывали, что ракета такой конструкции сможет преодолевать расстояние в 550 километров, то есть вдвое больше, чем «А-4». Таким образом, наша ракета станет сверхзвуковым самолетом с полностью автоматизированным управлением. Покинув земную атмосферу, он совершит полет в практически безвоздушном пространстве.

Шел 1943 год. Еще не существовало самолетов, способных летать на сверхзвуковых скоростях. Но еще с весны 1940 года наша аэродинамическая труба успешно использовалась для разработки соответствующего профиля крыльев и для других базовых исследований, нужных конструкторам.

Так на свет появилась «А-9».

Для расчета траектории предельной дальности стрельбы были сделаны сотни расчетов. Планировалось, что максимум скорости ракеты будет равен 4500 километров в час, что она достигнет высоты 19 километров, а километрах в 30 от цели перейдет в плавное пологое планирование. Предполагалось, что, появившись над целью на высоте примерно 5 километров, она резко, как «Fi-103» («V-1»), спикирует вниз.

От беспилотного, полностью на автомате, «А-9» оставался только один шаг до пилотируемого «А-9». Такой самолет, обладающий запредельной скоростью, с площадью крыльев всего 13 квадратных метров, не имел значения с военной точки зрения. После того как он преодолевал 640 километров за семнадцать минут, специальное устройство помогало ему приземляться на скорости 160 километров в час.

Тем не менее эта конструкция «А-9» не могла удовлетворить наши амбиции. Мы хотели преодолевать расстояния в тысячи миль. Сфера нашей деятельности начиналась за пределами той максимальной дальности, которую могли покрывать лишь самые тяжелые самолеты.

Надеяться на столь невероятный скачок дальности мы могли, только перейдя от одноступенчатых ракет к многоступенчатым, то есть освобождаясь от мертвого груза после того, как он отработал свои задачи, и тем самым оптимизируя массу ракеты.

Таково было происхождение проекта «А-9»/«А-10». Главным в нем было заставить двигатель второй ступени («А-9») включаться, только когда ракета с помощью первой ступени, игравшей роль ускорителя, достигала максимальной скорости.

Альтернативным методом достижения высокой стартовой скорости «А-9» было катапультирование. На основе расчетов и опыта работы стартовых площадок для «V-1», была сконструирована длинная наклонная катапульта, способная придать «А-9» стартовую скорость 1280 километров в час. Ее было достаточно, чтобы полностью заправленная ракета, сорвавшись со стартовых полозьев, плавно уходила в полет.

Тем не менее более удачный план, который значительно увеличивал дальность полета, заключался в конструкции «А-10». Она весила 87 тонн, вмещала в себя 62 тонны горючего и представляла собой первую ступень комбинации «А-9»/»А-10». «А-9» размещалась на самой верхушке «А-10». Последняя в течение пятидесяти — шестидесяти секунд давала тягу 200 тонн и сообщала ракете скорость 4300 километров в час. После того как первая ступень отрабатывала, включалось зажигание «А-9». Она стартовала с «А-10», резко набирала высоту, верхняя точка которой была на отметке 56 километров. Отсюда на сверхзвуковой скорости начиналась длинная глиссада, которая проходила на сверхзвуковой скорости. А тем временем «А-10», оборудованная тормозными закрылками и парашютом, опускалась в море, откуда ее извлекали и готовили для повторного использования.

«А-9», которая, разогнанная до скорости 5760 километров в час, вступала в действие на большой высоте, в конечном итоге к моменту отключения двигателя набирала скорость 10 000 километров в час, что позволяло ей за тридцать пять минут покрывать расстояние 4000 километров. Как и одноступенчатая «А-4», эта двухступенчатая ракета поднималась вертикально вверх, избавляя от необходимости сложных стартовых установок.

Наш выдающийся специалист по механике полета и тонкостям баллистики доктор Стодинг рассчитал бесчисленное количество траекторий. Он учитывал все привходящие факторы, такие, как кривизна Земли и ее вращение. Когда была разработана система управления, началась работа над ракетой.

Летом 1943 года этот проект, в котором была задействована добрая часть личного состава, был на несколько месяцев приостановлен. Я был вынужден запретить всем инженерным подразделениям дальнейшие работы по этому плану, потому что надо было спешно заниматься «А-4». Разрешение продолжать работу получил лишь отдел предварительного конструирования.

Во время частых визитов в него мы раз за разом подробно обсуждали наши планы, в том числе и дату, когда сможем приступить к их практическому воплощению, и оптимальную траекторию двухступенчатой ракеты. Мы предвидели и планировали ее использование в мирное время. Сверхскоростной стратосферный самолет на ракетной тяге со сверхзвуковой скоростью уже был на стадии подготовки чертежей. Ему было под силу за сорок минут добраться из Европы до Америки.

И тут уж наше воображение понеслось галопом. Имея в своем распоряжении мощные ракетные двигатели и многоступенчатые ракеты, мы будем строить космические корабли, способные на высоте 480 километров огибать Землю, развивая скорость до 28 800 километров в час. Можно будет запускать на постоянные орбиты вокруг Земли космические станции и стеклянные контейнеры с забальзамированными телами пионеров ракетостроения. Для космических путешественников будут проложены постоянные орбиты вокруг земного шара. Популярной темой разговоров была и экспедиция на Луну.

С самого начала мы мечтали и об использовании атомной энергии, мощи которой будет достаточно для полетов в бесконечность космоса.

Уже минуло четыре часа пополудни. Я поднялся на обширную бетонную платформу испытательного стенда номер 1. В 400 метрах от меня на испытательном стенде номер 7 из выхлопного сопла экспериментальной ракеты, готовой к запуску, летели первые искры пиротехнической системы зажигания.

Наши «А-4» мы неизменно запускали из Пенемюнде в сторону моря. И лишь запуски небольших ракет, таких, как «А-3» и «А-5», производились в направлении Ойе. Мы шли на большой риск и понимали это. Но нам улыбалась удача. Система контроля за полетом часто отказывала и эти ракеты безнадежно сбивались с курса. Мы поставили на них устройство, которое позволяло в случае необходимости по радиосигналу сразу же производить отсечку подачи топлива. Офицер который следил за процессом горения, располагался на высокой крыше сборочного корпуса. У него было время подать сигнал, после которого ракета, не причинив никому вреда, падала в обширные лесные заросли, окружавшие аэродром, или у устья Пенемюнде. Она не успевала долететь до материка с его деревнями и городками. И пока все шло хорошо.

В этот день над нами простиралось синее безоблачное небо и ярко светило солнце. Я ясно, во всех подробностях, видел островок Грейфсвалдер-Ойе, лежащий за спокойной поверхностью сероватого Балтийского моря, — маяк, дома, скалы и лесные угодья. Завтра все затянет дождем. Хорошая видимость всегда предвещала перемену погоды.

В бинокль я видел, какое обилие уток населяет отмели залива, покрытые густыми зарослями тростника. Я следил за полетом белохвостых орланов, испытывая неподдельную радость от великолепия этого дня начала лета.

Время у меня было. В очередной раз «минута Пенемюнде» длилась вот уже одиннадцать минут. Похоже, что-то не ладилось. Инженеры в наблюдательном бункере откладывали включение стартового комплекса. Но наконец все было готово. Сработал предварительный этап малой тяги. Три или четыре секунды огненный вихрь сметал облака пыли с бетонного стола отрыва, и они разлетались во все стороны. Затем начался главный этап. Кабели вылетели из разъемов и упали. Ракета снялась со старта.

Но проделывала она это медленно, очень медленно. Тяжелая ракета весом 12,5 тонны со своим символом удачи, нарисованным между стабилизаторами, поднялась над стартовым столом всего на 4,5 метра. И застыла! Она вертикально висела в воздухе, не проявляя ни малейшего желания ни подниматься, ни вращаться вокруг продольной оси.

Зрелище было просто невероятным. В любой момент ракета могла завалиться или рухнуть и взорваться. Я невольно отступил назад, чтобы обрести хоть какое-то укрытие за толстой железной опорой испытательного стенда. Но, приникнув к окулярам бинокля, я продолжал следить за ракетой. Она продолжала висеть на той же высоте над стартовой площадкой.

Должно быть, произошла осечка в работе парогенератора турбонасоса, который обеспечивал подачу горючего. И насос не работал с полной отдачей. Он поставлял в камеру сгорания горючего лишь столько, чтобы тяга уравновешивала вес ракеты.

Кинооператор Кюн стоял у стенки испытательного стенда лицом ко мне. Должно быть, у него была хорошая нервная система. Ракета висела в воздухе всего в 90 метрах от него. Нимало не беспокоясь, он навел на нее свою кинокамеру. Кюн прекрасно понимал, что, если ракета рухнет назад, он окажется в смертельной опасности, но продолжал вращать ручку. Обращаться к нему было бессмысленно. Могучий рев двигателя заглушал все другие звуки.

Но наши газовые рули управления сработали просто потрясающе. Ракета, прямая, как шомпол, без всякой поддержки продолжала висеть в воздухе.

Прошло всего четыре секунды, но казалось, что они тянулись бесконечно долго. Теперь ракета была обязана опрокинуться. Сработает автоматика наклона. Ракета должна упасть.

Тяга оставалась постоянной. Из-за расхода топлива ракета становилась все легче. Почти незаметно, метр за метром, она начала подниматься. Постепенно носовая часть наклонялась к востоку. На высоте 10-12 метров, сохраняя вертикальное положение, она все же чуть качнулась в сторону оператора, но тот не оторвался от камеры.

Я затаил дыхание. Если наклон увеличится всего на пару градусов, ракета конечно же рухнет и снесет все пространство вокруг испытательного стенда.

Поравнявшись с отважным оператором, она приподнялась еще немного. Теперь от земли ее отделяло 18 — 20 метров, и было заметно, что она зависла в воздухе под углом.

Теперь она висела над стеной. Кюн, опустившись на колени, направил камеру почти вертикально вверх. Должен был получиться тот еще фильм!

Полный возбуждения, я выбрался из-под прикрытия металлической колонны. Я собирался кинуться вперед и оттащить Кюна с открытого места. Ракета могла рухнуть в любой момент.

Я понимал, что сейчас может произойти, и не спускал глаз с оператора. Я видел, как он неторопливо поднялся, продолжая вращать ручку камеры, и повел ее по диагонали вниз — с самого верха стены до земли. Бах!

Это было невероятное зрелище! Должно быть, я заорал во все горло! Дым, пламя! Клочья листового железа, ветви и тучи песка взлетели в воздух. Ракета рухнула на песчаный холм в 40 метрах от стены и взорвалась.

Оператор продолжал снимать. С трудом переведя дыхание, я опустил бинокль. Сердце билось с такой силой, что я ощущал боль в груди. Но я был преисполнен огромной гордости. Только так, только с такими людьми мы сможем успешно завершить работу.

В среду 17 августа 1943 года за длинным столом моего кабинета в Пенемюнде собрались полковник Стегмайер, отвечавший за выпуск опытных образцов, министерский советник Шуберт со своим управляющим, главный инженер отдела планирования Рудольф, инженер Шталькнехт, фон Браун, Штейнхоф и Тиль, а также Реес, начальник экспериментальных мастерских.

Обращенные к западу широкие окна, прикрытые яркими портьерами со стилизованными изображениями красных грифонов и северогерманских соборов, были открытыми. Приглушенный свет подчеркивал четкие очертания и мягкую цветовую гамму помещения, украшенного красивой удобной мебелью, обилием цветов, коврами и картинами.

Обитые кожей двери, которые вели в соседнее помещение, были закрыты. Телефонные звонки принимал мой адъютант. Мы собрались на закрытое совещание.

Вот уже несколько дней солнце палило сухую песчаную почву острова Узедом. Мы мечтали о прохладе, о дожде с ветром. Но эта душная атмосфера не мешала дискуссии, которая шла вот уже несколько часов. Столкновение взглядов и мнений было жестким и неуступчивым. Причиной этой войны были растущие противоречия между отделами конструирования и производства.

Инженер Шталькнехт в очередной раз стал возмущенно сетовать, что конструкторы с задержками поставляют производственные чертежи, а это, в свою очередь, серьезно сказывается на графике выпуска «А-4». Фон Браун, Тиль и Реес отказывались принять на себя ответственность, ссылаясь на отсутствие опытных сотрудников в отделах планирования, конструирования и опытного производства. Итог подвел Шталькнехт:

— Я должен еще раз подчеркнуть — и в данном случае мы все придерживаемся единого мнения, — что график Дегенколба, предусматривающий с января 1944 года ежемесячный выпуск девятисот изделий, нереален. Тем более, что чертежи поступят ко мне только в первых числах октября. Самое узкое место — это опытное производство, которое катастрофически запаздывает со своей продукцией. Им надо самым решительным образом перестроиться, ибо в противном случае невозможно…

Его прервал профессор фон Браун, возбужденно вскочивший с места:

— Если уж мы начали критиковать друг друга, то я хотел бы вернуть этот критический выпад к своим истокам. Мне нет необходимости говорить вам, генерал, что созданный в январе специальный комитет по выпуску «А-4» под руководством Дегенколба отнюдь не облегчил нам работу. Наоборот — он тормозил нашу основную задачу, каковой является конструирование. Как бы настойчиво мы ни просили, мы не могли получить людей, в которых нуждались. Несколько более или менее умелых специалистов, которые после месяцев задержек и волокиты все же прибыли, оказались неподготовленными к нашей специфике, так что никакого облегчения мы не почувствовали. В отделах производства и правки чертежей катастрофически не хватает сотрудников, так что они уже работают с головокружительной быстротой. Объем работ, которые мы должны выполнять, столь огромен, что мы никак не успеем к критическому сроку первого октября. Как мы можем сконструировать и выпустить оригинальные пресс-формы и штампы, когда у нас нет ясности, как в конечном итоге будет выглядеть изделие? Трудности с поставками сырья заставляют нас работать с тем, что есть под руками, и жить надеждами на улучшение снабжения. Я могу лишь сказать, что глубоко сожалею о вашем согласии с графиком Дегенколба. Я со всей серьезностью прошу вас сообщить высшему руководству, что в настоящее время проект «А-4» реализовать невозможно. Первым делом мы должны, обретя мир и покой, создать прототип изделия, которое можно запускать в массовое производство, и лишь потом приступать к изготовлению рабочих чертежей.

И более того, я считаю, что Дегенколб не тот человек, который должен отвечать за выпуск продукции. Может, он разбирается в локомотивах, но ровно ничего не понимает в наших сложных изделиях или в наземных установках. Как можно доверять сложнейшие проблемы нашей деятельности человеку, у которого на все просьбы есть только один ответ: «Ваши трудности меня не интересуют. Справляйтесь с ними сами». Или же может заорать: «Обеспечьте выход продукции, или потеряете работу!» Я предвижу, что нас ждет просто катастрофа.

К концу своего выступления фон Браун уже еле сдерживался. С трудом успокоившись, он сел.

Следующим взял слово доктор Тиль:

— Я должен опровергнуть утверждение, что ракетный двигатель готов для производства. Промышленность не может выполнять малые объемы наших заказов по отдельным компонентам, необходимым для выпуска экспериментальных и опытных образцов. Она хочет как можно скорее переходить на массовое производство. А те детали, которые она выпускает, ни в коей мере не отвечают стандартам. Двигатель — исключительно сложное изделие и пока он очень далек от возможностей массового производства.

Реес сразу же поддержал его:

— Да мы постоянно сталкиваемся с отказами получаемых компонентов. В результате выпуск даже опытных образцов близок к полной остановке. Стартовые команды продолжают ждать каких-то решительных перемен. Примерно восемьдесят процентов ракет, поступающих для полевых испытаний и приемки, не проходят их и уже загромождают все производственные помещения. В последние несколько месяцев примерно девяносто процентов их поступают с нарушением графика. Теперь я твердо знаю, как должно выглядеть стандартное изделие в сборке. Я согласен, что график Дегенколба невыполним, и тоже прошу его отмены.

Я столкнулся с единым фронтом. Неужели это мои первые друзья и соратники, полные энтузиазма, которых ничего не могло разочаровать? Неужели в этих трудах у них не выдержали нервы? Что случилось с завоевателями космоса?

К моему собственному удивлению, в душе у меня царило спокойствие. Я мог справиться с этим бурлением страстей. Трудности, которые казались им непреодолимыми, на самом деле были всего лишь неизбежными проблемами, которые сопровождают начало массового выпуска, тем более таких принципиально новых изделий. И я решил изложить им свои соображения:

— Господа, трудности, с которыми, как вы считаете, справиться невозможно, мне тоже известны. Я не поддерживаю график Дегенколба, но ради сохранения мира и спокойствия запрещаю воевать с ним. В наше время, чтобы получить хоть что-то, надо предъявлять очень высокие требования. Учитывая, что у Дегенколба не было ни особых полномочий, ни статуса высокой приоритетности, он на удивление много сделал для нас.

Но теперь — точнее, в последние шесть недель — нам наконец присвоен статус высшей приоритетности, что и должно послужить твердой основой для работы по этому графику. У нас есть шанс добиться хороших результатов! Боюсь, что нам будут слишком активно оказывать помощь ради наших удобств. Например, стоило попросить, и за двадцать четыре часа нам была обеспечена противовоздушная оборона. Мы получили допуск ко всем необходимым материалам. Непрерывно пополняется персонал. За последние две недели прибыло тысяча двести человек.

В соответствии с моим приказом, отданным в конце прошлого года, я должен попросить вас снова проверить, завершены ли все конструкторские работы над долгосрочными проектами.

Вы должны окончательно прекратить разговоры, что мы не готовы, что вы не можете обеспечить своевременную поставку узлов и компонентов. Только по этой причине мы потеряли, как минимум, шесть месяцев. Мое личное мнение заключается в том, что мы давно уже достигли такого уровня конструкторских работ, который полностью позволяет начать крупную программу выпуска экспериментальных и опытных образцов.

На деле все военные изобретения надо пускать в массовое производство как можно скорее, на самой начальной стадии проектирования. Выпуск тяжелого танка «тигр» начался с карандашного наброска. И вы должны прекратить вносить одно улучшение за другим.

Беда в том, что у нас тут собрано слишком много мозгов, идеи которых толкутся и мешают друг другу. Отныне я запрещаю вносить какие-либо изменения в конструкцию ракеты, за исключением тех, которые абсолютно необходимы. Все предлагаемые улучшения должны быть проверены, если у нас будут время и материалы, и лишь потом внедрены в массовое производство. Мы должны справиться с этим заданием.

Я считаю всех вас очень талантливыми инженерами-конструкторами, но, к сожалению, вы неопытны как производственники. Источник вашей головной боли — всего лишь банальные сложности любого проекта, идущего в массовое производство. Я достаточно часто говорил вам об этом. Кто из вас хочет дополнить мои слова?

Такое желание выразил доктор Тиль. Он сидел опустив голову, то и дело закусывая губы и нервно играя карандашом. Казалось, он ничего не слышал. Когда он поднял на меня глаза, странно блеснувшие за стеклами очков, я прочел в них неуклонную решимость, а мертвенно-бледные черты его лица были полны глубокой скорби.

— Генерал, — начал он, — я в отчаянии. Месяцами нас преследуют аварии и поломки. Одна за другой. Мы так многого ждали от нашей «А-4». В существующих условиях эту работу просто невозможно выполнить. Наше изделие представляет собой летающую лабораторию, управляемую в автоматическом режиме. Ее массовое производство — это полное сумасшествие. Нам еще долго разбираться с ее конструкцией. Я даже не считаю нужным доказывать, что любая стартовая команда и после нескольких лет подготовки вряд ли сможет выполнять все свои обязанности в боевой обстановке. Это превышает способности любого солдата.

Если вы настаиваете на своей точке зрения, я должен отказаться от дальнейшей работы. Я не вижу возможности добиться цели до окончания войны. Проект должен быть отложен. Я самым тщательным образом обдумал его и прошу разрешения подать в отставку. Я собираюсь читать лекции по термодинамике в техническом училище.

Для нас это было первым ударом грома с ясного неба. Под нашими ногами качнулась земля. К доктору Тилю, творческий дух которого и был нашей движущей силой, тут же присоединился Реес и, помедлив, даже фон Браун. Настал самый критический час всей нашей работы.

У доктора Тиля сдали нервы из-за переутомления. В последние несколько месяцев он прислал мне несколько записок такого же содержания. Я не принял его отставку и оставался несгибаем в своей решимости, неустанно требуя продолжения работ. Если кто-то выражал беспокойство, смогут ли строевые части справиться с обслуживанием этого оружия, я говорил: предоставьте мне эти заботы. Снова и снова я напоминал о сроках, к которым мы должны справиться с нашими работами.

— Вы, господа, ваши инженеры и техники на полевых испытаниях обязаны проверять и готовить к запуску каждую отдельную экспериментальную ракету, которая поступает на испытания, какие бы изменения ни были внесены в ее аппаратуру.

Перед войсковыми частями стоит совершенно другая задача. По плану они ежедневно получают тридцать ракет одного и того же типа. Отдельный солдат знает свою конкретную задачу, но не имеет представления о всей картине в целом. Он обязан делать лишь что-то одно — следить за отсчетом прибора или включать определенный тумблер. Если по какой-то причине он не сможет этого сделать, то обратится к инженеру батареи, который все знает о ракетах и сможет решить, продолжать ли запуск или заменить ракету. Полковник Стегмайер в содружестве с испытателями напишет наставление, как обращаться с ракетой и как готовить ее к запуску.

Вам, господа, придется, как сейчас, иметь дело со стандартными типами ракет: вы будете запускать, запускать и запускать экспериментальные серии, пока не убедитесь, что их можно производить в массовом порядке и использовать в полевых условиях. Я убежден, что стоит войскам понять и оценить новое оружие, то пройдет на удивление короткое время и они научатся обращаться с ним.

Во время своего выступления я заметил, что мои коллеги постепенно успокаиваются. Мрачность уступила место спокойной рассудительности.

Первым обрел ее профессор фон Браун, внеся толковые предложения. Я смог перевести дыхание, поскольку критический момент, когда приходилось спасать наш общий проект и совместные труды, остался позади. Как ни странно, теперь, когда опасность миновала, напряжение не оставило меня. Я не мог обрести покой, потому что меня обуревали какие-то смутные предчувствия.

После окончания встречи я решил обойти рабочие места. Я чувствовал, что надо отвлечься от своих мыслей, поскольку сегодняшние споры основательно встряхнули меня. Чтобы продолжить работу, необходимо было снова обрести уверенность в себе и энергию.

Неподвижный воздух был полон давящей духоты. Погруженный в свои мысли, я сел в машину и поехал к большому сборочному корпусу, где шли работы над экспериментальной серией. Здание это строилось целый год из-за нашего низкого статуса приоритетности. Теперь оно было практически завершено и предполагалось, что тут будет производиться треть объема, запланированного Дегенколбом. Я миновал небольшую дверь в тяжелых 18-метровых главных воротах, что вели в сборочный зал, перекрытия которого вздымались на высоту 30 метров. В пределах его белых, грубо оштукатуренных стен располагались пять рабочих участков. Ширина центрального прохода составляла 60 метров, а боковые проходы отделялись друг от друга колоннами, которые в этот вечерний час выглядели строго и торжественно. Я пересек две железнодорожные колеи, которые вели в зал, и поднялся на рампу, которая на высоте 24 метра нависала над сборочным производством.

Отсюда открывался вид на все 180 метров длины центрального прохода. С обеих сторон его окаймляли по шестнадцать могучих квадратных бетонных опор, которые с этой высоты казались нарисованными. Дальняя стена терялась в голубоватом тумане. Я снова застыл как зачарованный и долго стоял здесь. Я был полой мощного радостного предчувствия. Я надеялся увидеть, как этот зал кишит толковыми работниками. Этот шум, грохот, лязг, свист — все это разнообразие звуков должно было сказать мне, что работа продолжается. Я был более чем уверен, что мы справимся с ней!

За стенами сборочного корпуса уже сгущались сумерки. И через вечерний покой, воцарившийся в лесных зарослях, я неторопливо поехал к нашей кают-компании.

После обеда мы перешли в каминный зал, и я устроился за низким овальным столом. На стенных панелях играли веселые блики свечей в медных канделябрах. Я был увлечен беседой с профессором фон Брауном, доктором Штейнхофом и нашей вечерней гостьей Ханной Рейтч, летчиком-испытателем. Свернувшись калачиком в глубоком кресле, эта элегантная, энергичная, умная и отважная женщина рассказывала нам о своей жизни, работе и о планах на будущее. Короткий жакет ее темно-синего костюма был украшен Железным крестом 1-го класса и бриллиантовым пилотским значком. Она делилась с профессором фон Брауном воспоминаниями о бреющем полете над Куршской косой в Восточной Пруссии. По какому бы поводу она ни приезжала в Пенемюнде, мы всегда были рады ее видеть.

Слушая смех этих молодых людей, которые, устремленные в будущее, с юмором воспринимали все неожиданности, что преподносила им техника, я как-то легче воспринимал все тревоги дня. Ни фон Браун, ни Штейнхоф не проявляли ни малейших признаков уныния или отчаяния. Они уже снова начали строить планы, полные безграничного оптимизма. Ближе к половине двенадцатого я, уставший от духоты дня, его забот и волнений, покинул их, но не успел сделать и нескольких шагов к одному из гостевых домиков, как взвыли сирены воздушной тревоги.

Для нас это было не в новинку. Английские летчики обычно собирались над Балтикой, после чего несли свой бомбовой груз и летели на юг, к Берлину. Мы же сидели себе тихо, как мышки в норе. Наша противовоздушная оборона имела приказ открывать огонь, только если нам в самом деле угрожала опасность воздушного налета. Но все было тихо. Вокруг лежала непроглядная темнота — за правилами светомаскировки следили неотступно.

Вдруг я заметил, что если смотреть под определенным углом зрения, то виден камуфляж черепичных крыш и на блестящее серебро полян и дорог падают густые черные тени от зданий. Полнолуние!

Меня снова охватило беспокойство. Из своей комнаты я позвонил в командный пункт противовоздушной обороны.

Мощный авиационный кулак союзников собрался над Центральной Балтикой, к северу от Рюгена. Цель полета пока неизвестна.

Я пошел спать и скоро забылся спокойной, без снов, дремотой. Но не успел уснуть по-настоящему, как внезапно пробудился.

Фыо-ю-ю… бах!

Значит, Штолцель все же проводит пробные стрельбы.

Фыо-ю-ю… бах! Фыо-ю-ю… бах!

Задребезжали оконные стекла. Говорил же я Штолцелю — регулировать взрыватели так, чтобы они не беспокоили мирный сон Пенемюнде.

Фыо-ю-ю…бах! Фыо-ю-ю… бах! Фыо-ю-ю… бах!

Ну и ну! Кроме того, я дал ему разрешение максимум всего лишь на пять запусков. Почему идет непрерывная стрельба? Какие можно в такой обстановке снимать точные показания? Ну, утром он от меня получит! Еще толком не проснувшись, я продолжал считать разрывы.

Фыо-ю-ю… бах!

Девятнадцать, двадцать, двадцать один… Что происходит? Двадцать один? Тут что-то не так. Тут дело не в капитане Штолцеле, который вечером попросил у меня разрешения провести ночные стрельбы противотанковыми ракетами. И проснулся я, и стекла у меня задребезжали из-за разрыва отнюдь не 5-килограммового заряда 11-дюймовой пороховой ракеты.

Я мгновенно пришел в себя. Да, это бьют зенитки, это их грохот. А вот и резкие двойные удары тяжелых батарей, стоящих у озера Кёльпин и на краю аэродрома; их сопровождают приглушенные выстрелы батарей на другом берегу Пене и у Карлсхагена. С интервалами бьют легкие 20-миллиметровые орудия со своих позиций над лесом и с крыш самых высоких зданий. «Плоп-плоп-плоп» — это шлет в небо цветные вереницы трассирующих снарядов 37-миллиметровое орудие из гавани Хааз.

Воздушный налет на Пенемюнде!

Я включил лампу у кровати и сорвал телефонную трубку. Линия с командным бункером была занята. Еще бы! Выбравшись из постели, я в рекордно короткое время натянул носки и брюки. Где, черт побери, сапоги? Из всех ночей денщик выбрал именно эту, чтобы отнести их в прихожую и надраить. Придется обойтись тапочками.

Трах! Трах! Трах!

И еще три удара!

Со звоном вылетело наружное стекло окна. С покатой крыши на землю с грохотом посыпалась черепица. Нельзя терять времени. В долю мгновения — китель прямо на пижаму. Теперь плащ, фуражку, перчатки и портсигар. Потушить свет и — бах!

Ну и взрыв! Должно быть, бомба упала неподалеку. На этот раз вылетели все стекла и с крыши посыпалась оставшаяся черепица. Наружу рухнул вырванный с корнем косяк двери. Я перескочил через него. Стеклянная дверь вестибюля была сорвана с петель и лежала на груде осколков своих зеленоватых освинцованных стекол. В мягких тапочках ступать по ним было непросто. Тяжелая дубовая наружная дверь была отброшена взрывом и лежала на ступенях, ведущих к садовой дорожке.

Я стоял как громом пораженный. Картина, представшая перед моими глазами, была полна страшной и зловещей красоты. За розоватой дымной завесой, приглушавшей цвета и краски, развертывалось невероятное зрелище. Мимо меня летели облака искусственного тумана. Повсюду вздымались огромные языки пламени. Сквозь рваную пелену дыма просвечивала полная луна, бросая свет на сосновый лес, дороги и заросли кустарника. Все было как сахарной пудрой запорошено белым песком. Сквозь подсвеченный кроваво-красными сполохами туман зловещими тенями возникали и терялись, насколько я мог различить, строения административного корпуса, помещения для чертежников и конструкторов, здание столовой. По усеянному звездами ночному небу метались лучи прожекторов.

Пока изумленный взгляд не мог оторваться от этого зрелища, в ушах непрерывно звучали треск и грохот зенитных пушек, громовые разрывы бомб, звон разлетающихся осколков и ровный гул четырехмоторных бомбардировщиков.

Всего в нескольких метрах от себя, рядом с бетонным убежищем, я увидел какие-то фигуры и узнал в них фон Брауна и министерского советника Шуберта.

— А я подумал, что вы обо мне забыли! — крикнул я им.

— Нет, мы как раз и спешили к вам.

— Что это за чертовщина? — спросил я их. — Десять к одному, что зенитчики перестарались и весь бомбовой груз достался нам.

— Нет, нет! На этот раз целью налета были именно мы.

— Откуда уже поступили донесения?

— Пострадали линии опытного производства, поселок и лагерь в Карлсхагене. Последнее сообщение от коменданта поселка — туда упало семь бомб

— Невесело.

Внезапно мы услышали прямо над головой какой-то свистящий звук, который становился все громче и громче.

Мы стремглав бросились в двери убежища. В длинном, ярко освещенном помещении сгрудилась толпа неожиданно разбуженных и наспех одевшихся людей. Сюда слабо доносились только звуки стрекота зениток и приглушенные разрывы бомб в песке. Казалось, что зенитки ведут огонь где-то далеко. Но то и дело бункер содрогался и покачивался, как судно в шторм. На бледных лицах и в расширившихся глазах читались невысказанные вопросы.

Я связался с командным постом и попросил позвать к телефону старшего по смене дежурного офицера.

— Докладывайте.

— Вскоре после полуночи над Пенемюнде в южном направлении в сторону Берлина прошла первая волна. На нас не была сброшена ни одна бомба. Система противовоздушного слежения предупредила, что и мы можем оказаться возможной целью. Примерно в четверть первого на Пенемюнде со стороны Рюгена пошла волна за волной. Первые несколько бомб упали в Пене перед гаванью. Пока поступают сообщения, что испытательные стенды не пострадали. Насколько я наблюдаю, измерительный корпус в огне, пылают сборочные мастерские, начинают гореть ремонтные мастерские и склад. Дальше к югу ничего не могу разглядеть. Опытное производство и поселок погибли сразу же после сообщения о первых семи бомбах. Похоже, что бомбили и силовую станцию на Пене. Связи с ней нет. Несколько минут назад сюда прибыла пожарная команда. Я направил ее к складу запасных частей и послал спешное сообщение в Карлсхаген с просьбой о подкреплении. С помощью дежурной смены нам только что удалось откатить от задней стенки мастерской большую катушку с кабелем, которая занялась огнем. Похоже, что рабочие помещения удалось спасти. Горит свалка отходов за инструментальной мастерской.

— Значит, цель налета — именно Пенемюнде! Пошлите связных на опытное производство, в поселок и в лагерь в Карлсхаген. Я хочу знать, что там происходит и когда мы можем ждать помощи. Я сразу же направляюсь к вам.

Я посмотрел на часы. Было тридцать пять минут первого.

Когда я уже собирался покинуть убежище, кто-то вручил мои сапоги, которые удалось найти в комнате денщика. Натянув их, я вместе с фон Брауном выбрался из убежища.

Окружающая картина изменилась. Все было затянуто дымной пеленой, подсвеченной темно-красными отсветами пламени огромного пожара, от которого шли клубы удушливого дыма. На крыше конструкторского бюро плясали яркие языки огня. К небу вздымались плотные столбы дыма с россыпью искр. Чердачные окна рдели красным. В огне была и часть стропил здания гостиницы, но в обеденном зале и столовой стояла темнота. Все пространство вокруг нас, и земля и дороги, с шипением горело слепящим термитным пламенем. Тут и там пылали струи, вылетавшие из канистр с фосфором. Зрелище в самом деле было зловещим и жутким.

— Фон Браун, берите всех мужчин из убежища. Вы займетесь конструкторским бюро. Постарайтесь сбить пламя с верхнего этажа. Возьмите шланг у пожарной бригады. Шютце, который командует ею, поможет вам. Если не справитесь с пламенем, выносите сейфы, шкафы, записи и чертежи. Продолжится налет или нет, но это надо обязательно сделать.

— Советник, вы займетесь гостевым домом. Если не сможете спасти его, выносите содержимое. Я отправлюсь на рабочие участки. Необходимо выяснить, что там делается и куда лучше направить помощь, которая, как я надеюсь, скоро прибудет к нам из Карлсхагена.

Ко мне подбежал десятилетний мальчик.

— Господин генерал, — сказал он, — отец послал сообщить вам, что рядом с телефонной станцией упала фугасная бомба. Боковая стена завалилась внутрь. От горючей смеси загорелась крыша. Ему нужно на помощь два или три человека. Он думает, что тогда сможет спасти диспетчерскую.

Я выделил мальчику двух человек, а сам заторопился через дворик конструкторского бюро в район за его воротами. Старые служебные помещения, в которых до сих пор располагались бухгалтерия, касса, печатный и переплетный цеха и еще несколько мелких служб, были объяты пламенем. Не было никаких надежд спасти их. Отступив перед невыносимым жаром, я обогнул большую воронку и мимо северного крыла конструкторского бюро вышел к главному проходу, что вел к опытному производству.

Из дымной пелены возникли два человека, которые тщетно пытались спасти хоть какие-нибудь материалы из горящих помещений подсобных мастерских. Я видел, как занялась огнем крыша бойлерной. Если мы не хотим замерзнуть зимой, то здание необходимо отстоять. Я послал людей на крышу.

Я побежал по главной улице к командному бункеру. Похоже, что со зданиями справа и слева от меня все в порядке. Насколько в данный момент я мог судить, больше всего пострадала восточная часть района.

Дежурный офицер сообщил о положении дел. Инструментальную мастерскую удалось спасти. Я тут же послал двух унтер-офицеров к измерительному корпусу.

Бомбардировщики непрерывно сменяли друг друга. Издалека доносился рокочущий грохот разрывов, смешанный с треском скорострельных зениток. Все напряженно прислушивались к свисту бомб, летящих чуть ли не на голову. То и дело припадая к земле и снова вскакивая, мы добрались до западной стороны измерительного корпуса, где размещался отдел управления полетом — в настоящее время он занимался самой важной частью нашей работы. Окна были темны, но за зданием бушевал большой пожар. Завернув за угол, я увидел, что сборочная мастерская пылает в нескольких местах. Горели высокие 18-метровые ворота. Из разбитых окон пристройки со свистом и шипением вылетали языки пламени. С кромки внешних стен свисали искореженные, раскаленные докрасна прутья арматуры. Часть кровли рухнула и провалилась во внутренние помещения. Помощь явно запоздала. В этой обстановке беды я испытал мгновенный прилив радости от того, что несколько месяцев назад мы перенесли сборку экспериментальных ракет в ремонтные мастерские опытного производства.

Три барака к востоку от измерительного корпуса практически уже сгорели дотла. Стена чудовищного жара остановила нас на пути к ним!

Я бросил взгляд на окна восточного фасада измерительного корпуса. Многие из них ярко светились. Силы небесные! От жара горящих бараков занялись пламенем оконные переплеты!

Я взял двух своих человек, и мы разделили между собой этажи. Огнетушители висели почти у каждой двери. Через пятнадцать минут нам удалось отстоять измерительный корпус, который был просто незаменим для продолжения наших работ.

Я оставил людей контролировать ход пожаров и побежал к мастерской узлов и деталей, где застал пожарную команду за работой. Струи воды из резервуаров заливали горящие складские и административные помещения, охваченные пламенем самых разных оттенков. Огромные клубы пара, смешанные со столбами черного дыма, сливались в непроглядные плотные облака. Тут я мало что мог сделать. Мне оставалось лишь ждать подкреплений, чтобы огонь не мог перекинуться со складов на мастерскую.

Хранилище пиломатериалов располагалось на дворе за мастерской узлов и деталей и было все сплошь охвачено пламенем. Навес для металлолома, перестроенный в складское помещение, был тоже в огне — так же как и хранилище поступающих материалов. Гараж горел по всей своей длине. Ослепительное пламя от склада дизельного топлива вздымалось до самого неба.

Повернувшись, я увидел яркий свет в одном из окон локомотивного депо и станции зарядки аккумуляторов. Открыв двери своим универсальным ключом, я схватил огнетушитель — здесь, как и всюду, он был готов к использованию — и через несколько секунд залил пенной струей горящие груды упаковочных ящиков.

Затем, мокрый от пота и почерневший от сажи и пепла, я спешно вернулся в конструкторское бюро.

Дворик перед зданием был завален сейфами, мебелью и папками с документами. Пламя в северной и западной частях здания, похоже, удалось сбить. В восточной части оно охватило второй этаж, но тут уже действовала пожарная команда.

Повернувшись, я посмотрел на гостевой дом. Всего сорок пять минут назад я покинул его, направляясь в командный бункер. С ним было покончено. Горел уже его верхний этаж.

Куда, черт возьми, делись пожарная бригада и подкрепления с опытного производства, из военного лагеря и поселка? Что случилось с добровольцами, которые, согласно аварийному плану, должны были сразу же прибыть на грузовиках?

Пока я приказывал Шютце отправить другого посыльного, на пороге убежища появилась фрау Занссен со своими троими детьми. Ее дом был основательно разрушен взрывом. Две перепуганные девочки сразу же скрылись в убежище. Пятилетний Герхард, засунув руки в карманы и расплывшись в улыбке, остановился передо мной:

— Ну, дядя Сепи, и классный пожар, скажу я вам!

Святая невинность! Я загнал его в укрытие. Штейнхоф тоже явился с женой и троими детьми. Фугасная бомба разрушила двухэтажный дом, в котором он жил, сровняв его с землей. Семья успела укрыться в маленьком тесном подвале и не пострадала.

Внезапно мне пришло в голову, что я оставил в комнате все личные вещи, которые привез из Берлина: цепные семейные документы, коллекцию марок, мои ружья и охотничье снаряжение. Я бегом преодолел небольшое расстояние до дома и через вестибюль влетел в свою комнату. В середине прихожей пол уже горел. Я наспех схватил несколько чемоданов и выволок их через главную дверь. Когда я в третий раз вбежал в комнату, лицо лизнул язык пламени. Единственный путь спасения лежал за окном. По осевшему полу я добрался до ванной, распахнул окно и стал выкидывать в него все, что попадалось под руку. Затем кинулся в спальню, в нише которой стоял шкаф. Я хотел любым путем спасти свои охотничьи трофеи и ружья. Едва я повернулся, держа ружья под мышкой, как с оглушительным треском распахнулась дверь. Из прихожей ударила волна пламени, и его огненные языки преградили путь к ванной и гостиной. Портьеры и мебель немедленно занялись огнем. Ниша стала для меня ловушкой. От души выругавшись, я бросил ружья, сорвал с кровати одеяло и закутался в него. Горящая мебель трещала и шипела. Невыносимый жар преградил мне путь к окну. Теперь горела и портьера, прикрывавшая нишу.

Придерживая одеяло одной рукой, другой я невольно схватил какой-то предмет, который еще можно было спасти. Затем сквозь пламя кинулся в окно и, упав, отбросил одеяло.

Слава богу! Я выбрался из горящего дома.

На четвереньках я как можно скорее отполз от здания. Встав, я увидел, что спас самую нелепую пепельницу из всех, что у меня были. Я отшвырнул ее.

Огонь зениток сошел на нет. С момента падения первых бомб прошло полтора часа. Со стороны пляжа доносился треск пулеметных очередей. Неужели наконец появились наши истребители? Сквозь треск бушевавшего вокруг пламени временами пробивался слабый гул бомбардировщиков, которые возвращались домой.

Воздушный налет закончился.

Предельно измотанный, я сел на стеллаж и уставился в огонь.

Разве вчера меня не посетило мрачное предчувствие? Острый сегодняшний спор не помешал разразиться буре. С самого утра я едва не вышел из себя, узнав, что ночью, не поставив меня в известность, тяжелые зенитные орудия были заменены зенитками среднего калибра.

Несколько дней назад я получил предупреждение от министерства авиации: не исключено, что мы станем целью воздушного налета. Нас предупреждала и воздушная разведка, которая при хорошей погоде постоянно висела в воздухе. Мы подготовились. Имелось по крайней мере по одной копии всех производственных чертежей, рисунков и досье, которые хранились в самых разных местах. Шло рассредоточение разных отделов и управлений. Были предприняты все возможные меры предосторожности против воздушного налета.

Но он оказался просто ужасающим. Наши тщательно разработанные планы действий, учитывающие любое развитие событий, наши неоднократные учения — все полетело к черту. И теперь, спустя два часа после начала налета, я по-прежнему не имел известий из тех мест, куда пришлись основные удары. Часть посыльных так и не добралась до цели. Густые облака дыма, разрушенные дороги, заваленные обломками и рухнувшими деревьями, преграждали путь на юг и машинам и мотоциклам. Я снова послал в путь посыльных — но на этот раз пешком.

Здесь, на крайней северной оконечности Пенемюнде, мы в горячке этих минут делали все, что было в наших силах, по мы ровным счетом ничего не знали, какой урон нанес налет в целом, заняты были все, кто мог держаться на ногах, военные лагеря лежали всего в 5 километрах, и, если даже идти пешком, подкрепления вот-вот должны появиться.

— Господин генерал, я прибыл из поселка. Готов приступить к обязанностям.

Я поднял глаза. Передо мной стоял Бекер, бригадир сборочного производства. Залитый потом и почерневший от сажи, он с трудом переводил дыхание.

— Слава богу, что ты здесь! Первым делом присядь. В каком состоянии поселок и Карлсхорст?

— Поселок полностью уничтожен. Он весь в огне. Фугасы сыпались градом и практически сровняли его с землей. Хуже было только у побережья.

— Какие потери?

— Надеюсь, что помогли щели и жертв не так уж и много.

— Кто именно? Назови мне их!

— Доктора Тиля и главного инженера Вальтера засыпало в одной из щелей. Когда я уходил, их еще откапывали.

— Кто еще?

— Я сразу же ушел — выяснить, что случилось с моим цехом.

— Ты вообще видел, в каком состоянии опытное производство?

— Административный корпус сгорел. Я видел пламя в окнах большого зала. В ремонтных мастерских вроде было темно. Я шел прямиком через лес. Всюду пожары, дороги и железнодорожные пути полностью разрушены. Объездные пути в воронках. Что здесь произошло? Как мой сборочный цех?

— Основательно разрушен. Склады и пристройки горят. В него пришлось одно или два прямых попаданий. Но тебе лучше успокоиться и перевести дыхание. Затем подобрать себе людей и посмотреть, что там можно спасти. Ты что-нибудь слышал о…

Но он уже исчез в дыму.

Подошел один из дежурных по штабу и сообщил, что в районе «Пенемюнде-Запад» не упало ни одной бомбы.

Внезапно появился Фишер, заведующий столовой. Он был без головного убора, в рваной одежде, со следами ожогов от фосфорных бомб. Я приказал ему приготовить кофе и сварить суп.

Наконец вместе со своими людьми появился руководитель отряда добровольцев. Потерь среди них не было. На Карлсхаген, где жило примерно четыре тысячи человек, упала только одна бомба. К сожалению, она попала в казарму, и восемь человек были убиты.

Вместе со старшим из добровольцев я отправился посмотреть, в каком состоянии мастерская узлов и деталей. Из поселка и Карлсхагена постоянно подтягивались инженеры, солдаты и рабочие. Один за другим появлялись посыльные с плохими новостями.

Среди погибших оказались жена и ребенок главного дежурного по штабу. Когда ему сообщили об этом, он ответил сквозь стиснутые зубы:

— Сейчас у меня нет времени слушать. Первым делом мы должны спасать работу.

Внезапно я услышал, как кто-то сказал:

— Погибли доктор Тиль, вся его семья и главный инженер Вальтер.

Я был готов к этому. Потери неизбежны. Но только сейчас я начал осознавать результаты налета. Слава богу, что за него не расплатились жизнью и другие лучшие мои соратники! Старейшие члены нашего коллектива жили в поселке.

Здесь, на производстве, мне пока сообщили лишь об одном погибшем и нескольких раненых. Я решил отправиться в поселок и лично узнать, как там обстоят дела. Найдя фон Брауна, я приказал ему во время моего отсутствия взять на себя команду. Кроме того, я попросил его к 8 утра участке «Запад» подготовить к полету легкий самолет «шторх» — у меня родилась идея осмотреть масштаб разрушений с воздуха.

Еще не рассвело. Не было ни дуновения ветерка, и между домами и деревьями в прохладном утреннем воздухе продолжал лежать густой удушливый полог тумана, смешанного с дымом.

Я решил воспользоваться велосипедом. Но через несколько метров мне пришлось оставить его в канаве: дорога была изуродована воронками. В темном утреннем лесу, где стоял едкий запах тлеющего дерева, я спотыкался об искореженные куски рельсов и спутанные провода.

Первым делом надо было осмотреть систему водоснабжения. Самой большой потребностью дня, особенно если он обещает быть таким же жарким, была вода — и для питья, и для приготовления пищи. Выяснилось, что водопровод не пострадал. Я пошел к большому ремонтному цеху. В то время он служил сборочным производством экспериментальных ракет. Он тоже остался цел.

Чем дальше к югу я пробирался, тем чаще натыкался на воронки. Тем не менее я заметил, что, поскольку бомбы часто попадали в мягкий песок дюн, повреждений от осколков оказалось не так уж и много. И наконец среди обугленных расщепленных деревьев передо мной вырос большой сборочный цех опытного производства. На первый взгляд он не пострадал. Я вошел в его пределы через ту же небольшую дверь, откуда выходил предыдущим вечером, полный радости и уверенности. Похоже, подвальный этаж остался нетронутым. Я поднялся по бетонным ступенькам, которые вели в большой рабочий цех. Ранний рассвет наполнял огромное задымленное помещение слабым свечением. Девять 450-килограммовых, много фосфорных и осколочных бомб пробили бетонную крышу, разрываясь или воспламеняясь в этом огромном помещении. Но им не удалось причинить больших разрушений. Машины и материалы пострадали от попаданий осколков, возникли большие дыры в каменной кладке стен, но все же повреждения были не так уж серьезны.

Занимался день, и я поспешно вышел на улицу, чтобы по узкой лесной тропинке пройти к административному зданию опытного производства.

Но, сделав несколько шагов, я остановился. У меня перехватило дыхание. На большой поляне за лесом туман исчез. Пейзаж до странности изменился. Куда делись бараки, пожарная станция и большая столовая Фишера? От них ничего не осталось. На их месте теперь были лишь воронки и дымящиеся развалины. Недавно построенное крыло административного здания странно высилось над пейзажем, который обрел лишь плоскостное измерение. Вплоть до домов поселка тянулись тлеющие дымящиеся руины. Кое-где они еще догорали.

Слезы гнева и отчаяния выступили у меня на глазах. Это еще недавно столь красивое и привлекательное место ныне было перепахано сотнями бомб и превратилось в обугленные развалины. Я устало побрел меж руин и воронок. Каждый шаг вздымал клубы песка, перемолотого фугасами в пыль.

Наконец я добрался до поселка. Солдаты, добровольцы и некоторые из наших сотрудников лихорадочно раскапывали заваленные погреба, расчищали щели, вытаскивали мебель из горящих домов, оттаскивали рухнувшие деревья, балки и другие обломки. Я видел тела мужчин, женщин и детей. На некоторых из них были следы ожогов фосфорной смесью. Я узнал, что многие семьи еще во время налета ушли вдоль берега к Зинновитцу. По прибрежной дороге я торопливо пошел к дому доктора Тиля. Тот был разрушен прямым попаданием. На месте щелей во дворе зияла огромная воронка. Мне сказали, что тело доктора Тиля отнесли в здание школы.

До нее было недалеко. Потрясенный до глубины души, я стоял над останками доктора Тиля, его жены и ребенка. Бедняга, никогда не знавший покоя, он вечно стремился к новым целям, полный неиссякающего энтузиазма, — и какой ему достался печальный конец! Мое сердце было полно благодарности за все, что он сделал для нашего проекта и для меня. Два вечера назад он, бледный и с отсутствующим взглядом, произнес странные пророческие слова: «Пока я жив, никогда больше не расстанусь с женой и ребенком. Они будут со мной в поселке».

Пустившись на поиски кого-нибудь из администрации поселка, я добрался до старого пляжа в Карлсхагене, что тянулся в юго-восточной части побережья. Там мое впечатление о страшных разрушениях лишь усилилось. Пять спальных корпусов для женского персонала, административное здание, дома и сады — все сгорело, превратилось в щебень под ударами бомб; земля буквально встала дыбом. Смерть собрала тут богатую жатву.

Я постарался взять себя в руки. Теперь самым важным было оказать помощь оставшимся в живых. Перебарывая воспоминания о жутких сценах, представших передо мной, я послал первые предварительные сообщения в Свинемюиде, Штеттин и Берлин. К тому времени, когда я вернулся в штабное помещение, стали прибывать первые партии спасателей из Вольгаста, Анклама, Грейфсвалдер и Свинемюнде. Созвав к 11 утра спешное совещание, я совершил с фон Брауном рекогносцировочный облет. Когда в 8.45 мы приземлились, я был до глубины души потрясен масштабом разрушений и мог лишь подавленно пробормотать: «Мое бедное несчастное Пенемюнде!» Но только спустя несколько дней мы смогли в полной мере оценить размах этого воздушного налета и размер причиненного нам урона.

Говорилось, что в этом налете приняло участие 600 четырехмоторных английских бомбардировщиков¹. По сообщению лондонского радио, было сброшено 1500 тонн мощных бомб и огромное количество зажигалок. На картах и схемах, которые попали к нам в руки, был четко определен план налета. Бомбардировщики встретились над островом Рюген. После отвлекающего маневра первой волны, чтобы увести в сторону прикрытие истребительной авиации, они от Рюгена двинулись прямо на юг, в сторону Пенемюнде. Радары вели вражеские самолеты к их главной цели. Густой туман, висевший над Пенемюнде, не мог его спасти. К счастью, курс от Рюгена к Пенемюнде тянулся вдоль побережья Узедома, так что немалая часть бомб упала на песчаные дюны или в море. Основной удар пришелся по восточной части района. Захваченные в плен показывали, что основными целями были испытательные стенды, промышленные комплексы, опытное производство, жилой поселок и лагерь строительных Рабочих в Трассенхайде. В их число не входила испытательная станция «Пенемюнде-Запад», а вот район гавани с его силовой станцией и заводом по производству жидкого кислорода шел пятым пунктом в списке целей.

¹Эти сведения приводятся в книге Гая Гибсона «Впере­ди — вражеский берег». В исчерпывающем военном справоч­нике издательства «Бентам букс» рассказывается история 614-й эскадрильи и ее летчиков, которые бомбили Пенемюнде.

Больше всего пострадал поселок. По сообщениям лондонского радио, можно было сделать вывод, что удар по нему был нанесен намеренно. Известно, что в нем жили ученые и инженеры.

Зенитным огнем и ночными истребителями было сбито 47 бомбардировщиков. Захваченные в плен летчики не скрывали удивления перед столь слабой обороной. Им старательно внушали и объясняли, что этот налет — едва ли не самый важный во всей войне и что они столкнутся с очень мощной обороной; если даже половина самолетов будет сбита, но другой половине удастся сбросить бомбы, то операцию можно будет считать удачной.

Несмотря на первое впечатление, работа претерпела на удивление мало потерь. Испытательные площадки и такие особые установки, как аэродинамическая труба и измерительный корпус, вообще не пострадали. В результате помощи, которая немедленно и с самым широким размахом была нам оказана, мы убедились, что сможем возобновить работу через четыре — шесть недель. Кроме того, отремонтировав лишь самые важные здания и применив соответствующую маскировку, мы создали впечатление полного разгрома, и в течение девяти месяцев налетов больше не было. Наш проект мог двигаться дальше.

Лишь через несколько недель мы смогли точно подсчитать число жертв. Налет обошелся нам в 735 жизней, включая и 178 погибших из 4000 обитателей поселка. Особенно тяжелые потери понесли иностранные строительные рабочие в лагере Трассенхайде.

С того памятного дня 3 октября 1942 года, когда наша «А-4» впервые сработала безупречно, мы были убеждены, что союзникам не потребуется много времени, дабы найти нас. В безоблачные дни наши выразительные «застывшие молнии» были видны в небе над Пенемюнде даже из Швеции. На нас могли обратить внимание агенты противника, и в один прекрасный день зоркий глаз авиационной фотокамеры засечет нас. И мы не строили никаких иллюзий относительно того, что за этим последует.

Так что с весны 1943 года мы ожидали, что воздушный налет может состояться в любой момент. В то время один из моих сотрудников сообщил, что нашел упоминание о точном месторасположении Пенемюнде и цели наших работ в кроссворде, размещенном в одном из немецких иллюстрированных изданий. Хотя отдел контрразведки Верховного командования заверил нас, что это мелочь, не стоящая внимания, мы продолжали бдительно следить за ситуацией.

Неторопливость решающего шага судьбы трепала нервы и несла в себе опасность. Она отнимала у нас время. Говоря о нервотрепке, я имею в виду, что мы, хотя нередко ходили в замасленных комбинезонах, все же были солдатами и отлично понимали, что наши эксперименты не останутся незамеченными союзниками. Вопрос был прост: когда?

Как командир воинской части, я не позволял себе обманываться неким подобием мира и покоя, воцарившихся на Пенемюнде. Такая постоянная обеспокоенность требовала большого расхода нервной энергии, а также огромного количества маскировочных материалов и массу времени для ежедневных проверок и камуфляжа, и противовоздушной обороны.

Говоря об опасности, я имел в виду, что многие сотрудники полагали, что все в порядке, мы под надежной защитой, и результатом такого убеждения была беспечность. К сожалению, учебные тревоги приводили к ситуации, выразительно описанной в истории о мальчике, который слишком часто кричал: «Волки!» Они вызывали обманчивое чувство безопасности, влекли за собой порочную привычку к успокоенности — и вот настал день…

Теперь-то я знаю, что уже через два месяца после начала войны, поздней осенью 1939 года, британское правительство получило анонимное, но весьма убедительное и подробное сообщение из Осло, в котором говорилось, что на одиноком острове в Балтийском море Германия с большим размахом ведет эксперименты с ракетами дальнего действия и беспилотными самолетами.

На самом же деле с конца осени 1942 года английская разведка стала с пугающей частотой получать донесения о секретном дальнобойном оружии, способном с континента наносить удары по Англии. Но никаких действий не было предпринято — тогда.

Зимой 1942/43 года сообщения о загадочной активности в районе Пенемюнде продолжали множиться. Союзникам стало ясно — там что-то происходит, и какой бы фантастикой это ни казалось, надо было немедленно разобраться в сути дела.

Мистер Дункан Сэндис, в то время член английского военного кабинета и министр снабжения, который, как я писал, и раньше и тем более сейчас очень интересовался ракетами дальнего действия, начал разбираться в сообщениях агентов, отделяя правду от выдумок. После четырех недель «сумасшедших догадок» он решил посоветовать своему правительству обратить самое серьезное внимание на слухи о немецком секретном оружии. Королевские военно-воздушные силы тут же начали новую серию разведывательных полетов над континентом, и размах их не имел равных за всю войну.

Через месяц офицер разведотдела, изучавший в Лондоне фотографии, обнаружил первый намек на подлинное значение Пенемюнде: маленькая полоска тени, падавшая от рампы ракетной пусковой установки, а в ней — крошечное, светлое «Т». Так англичане в первый раз увидели «V-1». В то же время агенты союзников стали свидетелями, как рядом с Ваттеном на берегу Ла-Манша стремительно возводятся огромные и загадочные конструкции явно военного назначения. С приходом лета их стало еще больше, что вызвало тревожные подозрения — эти сооружения могут иметь отношение к новому секретному оружию. Чтобы любой ценой предотвратить его использование, английские и американские эскадрильи принялись обрушивать на них тяжелый бомбовый груз, хотя часто бомбили «вслепую».

В декабре 1943 года Уинстон Черчилль дал этим операциям кодовое имя «Арбалет». Позже им стали обозначаться все действия, предпринимаемые англо-американской авиацией против немецкой программы оружия дальнего действия, ее экспериментальных и исследовательских станций, заводов по производству вооружений и так далее.

Первый воздушный налет на большой бункер в Ваттене на французском побережье состоялся всего десять дней спустя после удара по Пенемюнде. Воздушная разведка вскоре обнаружила еще семь крупных структур непривычного вида: четыре в Па-де-Кале и три — на самой оконечности полуострова Шербур. Кроме того, были выявлены еще две конструкции странных очертаний, каждая длиной 30 метров, похожие на пару гигантских лыж, лежащих бок о бок. К середине ноября была найдена еще двадцать одна пара таких «лыж».

Длительное и внимательное изучение этого участка французского побережья выявило одну странную особенность этих «лыж»: все они были нацелены на Лондон. Английская разведка не могла не прийти к выводу: растущая сеть этих конструкций будет служить для ударов с дальнего расстояния по Лондону, который был штаб-квартирой будущей высадки союзников на континент. Несколько военных и гражданских экспертов придерживались мнения, что все это может оказаться гигантской немецкой дезинформацией. А может, цель ее — всего лишь напугать союзников и заставить их отказаться от вторжения? Но большинство ученых и инженеров пришли к выводу, что эти крупные сооружения — стартовые площадки гигантских ракет, а конструкции поменьше служат для запуска небольших беспилотных самолетов.

Естественно, эти таинственные сооружения вызывали множество слухов. Один гласил, что немцы готовятся обрушить на Лондон большие контейнеры с «красной смертью». Другой утверждал, что контейнеры содержат ядовитый газ, который уничтожит все живое на Британских островах. Ходили слухи, что немцы готовятся производить искусственные айсберги в Ла-Манше или погнать через Канал облака ледяных кристаллов, которые не позволят бомбардировщикам подняться в воздух.

3 декабря 1943 года союзники решили провести операцию «Арбалет» по уничтожению этих непонятных сооружений. Принять такое решение было непросто. Масштабная и во многих аспектах неопределенная операция требовала большого количества эскадрилий бомбардировщиков, которые в противном случае могли бы быть брошены против немецкой авиации и промышленности. Спустя всего несколько часов после этого решения началась беспрецедентная активность воздушной разведки. Вся береговая линия от Остенде до Шербура непрерывно фотографировалась; в течение недели были найдены 64 пары «лыж».

Налеты на них начались 5 декабря, но на первых порах им серьезно мешала плохая погода. К третьей неделе число обнаруженных «лыж» выросло до 75. Союзники начали опасаться, что немцы могут выиграть этот бег наперегонки со временем. Первый тяжелый удар был нанесен в канун Рождества 1943 года, когда более 1300 американских бомбардировщиков громили наши установки по всему побережью. Но этот налет так и не добился цели. Опасность, которую должен был ликвидировать «Арбалет», активно обсуждалась в Лондоне и Вашингтоне. Союзники решили, что, какую бы цену ни пришлось заплатить, не отказываться от запланированного вторжения на континент и не откладывать его.

Военный министр Генри Л. Стимсон сформировал специальный комитет экспертов, которым предстояло изучить все донесения и аэрофотоснимки. Говорят, что комитет пришел к выводу, что проблема неразрешима, если на помощь не придет какой-то «удачный прорыв». Конечно, было множество и других предложений — например, сбросить ядовитый газ на «лыжные площадки». Кое-кто даже советовал отказаться от высадки на другом берегу Ла-Манша. Наконец генерал Арнольд предложил раз за разом обрушивать на эти сооружения тяжелые бомбовые удары, все усиливая их мощь. А 12 января 1944 года дал статус высшей приоритетности путям поиска — как лучше реализовать операцию «Арбалет» Основная ответственность за это была возложена на командира военно-воздушной испытательной базы США Эглин-Филд во Флориде.

В столь важном деле обычные методы не годились. 25 января генерал Маршалл позвонил издалека, из Вашингтона, генералу Грендисону Гарднеру, командиру базы Эглин-Филд. Генерал Арнольд уклонялся от четкого и ясного изложения, что он имеет в виду; он надеялся, что генерал Гарднер правильно поймет его.

Он сообщил, что на северном побережье Франции имеется 150 таких штук, которые смахивают на большие лыжи. «Я хочу, чтобы мы построили хоть несколько точно таких же. А затем совершить налет на них. Эта работа должна быть закончена за несколько дней, а не недель. Потребуется много бетона. Направить все силы! У нас есть дни, а не недели!»

Генерал Гарднер немедленно бросил на это задание все силы и задействовал тысячи подчиненных ему людей огромной базы. В обстановке полной секретности лихорадочное строительство, за которым внимательно наблюдали с другого берега Ла-Манша, было воспроизведено на пустынной оконечности Флориды. Приказ гласил: создать эти «лыжные площадки» со всеми подробностями и разрушить их самыми разными способами.

Строительных материалов явно не хватало. Но где-то в Соединенных Штатах их удалось разыскать. Материалы доставляли в Эглин-Филд на самолетах, поездами, на грузовиках и пароходах. Тысячи рабочих и солдат возводили эти «лыжи», используя металл, дерево, кирпич и бетон. Затем их маскировали, и, когда рядом располагали зенитную артиллерию, картина обретала полную законченность.

Через несколько минут после того, как бетон окончательно затвердевал, на эти копии обрушивалось все имеющееся в наличии оружие. Воздействие, которое оказывалось различными видами боеприпасов и разными приемами бомбометания, тщательно отслеживалось военными и гражданскими экспертами. Генерал Гарднер ежедневно отчитывался по телефону перед генералом Арнольдом.

Наконец было твердо установлено, какая техника ударов превосходит остальные, — бомбометание едва ли не с бреющего полета самолетами, способными нести на борту самые тяжелые бомбы и с предельной точностью укладывать их в самые уязвимые места, — и генерал Гарднер вылетел в Англию вместе со своими штабными офицерами, где им предстояло объяснить этот метод бомбометания. Он стал предметом обсуждения с генералом Эйзенхауэром и ведущими английскими и американскими командирами воздушных соединений. Фильм, снятый голливудскими специалистами, дал большинству присутствующих первое представление об этих массивных сооружениях и как их лучше вывести из строя.

Хотя американцы не сомневались, что теперь возможно уничтожить эти «лыжи», не ослабляя мощи воздушных налетов на Германию, англичане были полны скептицизма. Разрыв во мнениях все углублялся. Чем ближе становился день вторжения, тем острее были споры.

До англичан дошел очередной тревожный слух, В феврале агенты сообщили о новых сооружениях, явно предназначенных для запуска «летающих конструкции Пенемюнде». По сравнению с «лыжами» были куда проще. Их быстро возводили, маскировали, и из-за маленьких размеров поразить их было куда труднее. А тем временем немцы бросили тысячи рабочих на восстановление гигантских структур, пораженных бомбежками.

За несколько недель до вторжения генерал Эйзенхауэр отдал приказ, гласивший, что до окончания массированных налетов тяжелых бомбардировщиков на стартовые площадки операции «Арбалет» будет отдаваться решающее предпочтение. О новых небольших конструкциях в этом приказе не упоминалось. И что бы ни думал Гитлер, вторжение союзников началось точно в намеченный день.

В мае тяжелые бомбардировщики совершили последний перед высадкой союзников налет; 6 июня началось вторжение, а 12 июня на Лондон упали первые четыре «V-1». В ночь на 15 июня началась новая фаза войны — битва крылатых бомб, которая длилась до марта 1945 года.

В своей книге «Крестовый поход в Европу» генерал Эйзенхауэр писал: «Похоже, что, если бы немцы успели создать и пустить в ход это новое оружие на шесть месяцев раньше, наше вторжение в Европу столкнулось бы с исключительными трудностями и, может, стало бы невозможным. Я не сомневаюсь, что если бы немцы успешно использовали это оружие в течение полугода, избрав одной из основных целей район Портсмута и Саутгемптона, то от операции «Оверлорд» пришлось бы отказаться».

Вскоре после налета на Пенемюнде заводы в Фридрихсгафене и Винер-Нойштадте, выпускавшие продукцию, тоже подверглись нападению. Большой ангар в Ваттене, предназначенный для запуска ракет, строительство которого подходило к концу, превратился в фантастическую груду влажного бетона, металлических балок и стропил. Бетон затвердел, и через несколько дней спасти бункер уже было невозможно. Мы могли лишь возвести крышу над его остатками и использовать их для других целей.

Дорш, новый глава организации Тодта, пришел к выводу, что он может сохранить хоть часть бункера шириной 90 метров и длиной 45 метров. Он предложил интересную идею. Степы толщиной 4,5 метра, которые к тому моменту уже поднялись на 3,5 метра, следует немедленно перекрыть слоем бетона толщиной 3 метра. Эта крыша весом в несколько тысяч тонн будет целиком подниматься с помощью гидравлических упоров, а снизу ее будут подпирать растущие стены. И как только эта конструкция окажется на соответствующей высоте, мы станем думать, как довести ее толщину до 7 метров, предписанных Гитлером.

Конечно, сейчас Ваттен потерял свое значение как стартовая площадка, но ангар еще можно было использовать для установок по производству жидкого кислорода. Дорш предложил отправиться в Пенемюнде и заняться новыми планами.

Теперь стартовой площадкой предстояло стать Визернесу. Там Дорш предложил другой метод: возвести бетонный купол толщиной 6 метров над старой каменоломней. К тому времени она уже была полностью выработана, и предполагалось, что купол будет поддерживаться опорами. Поскольку от залежей камня осталась лишь щебенка, это было очень рискованным подходом, но Дорш считал, что, учитывая интенсивные налеты, это единственный, способ использовать данные объемы для дела. В обоих случаях он предлагал первым делом возвести кровлю и продолжать работу под ее прикрытием.

Дорш не хотел в одиночку нести ответственность за эти два столь нестандартных строительных замысла. Он хотел, чтобы окончательное решение принял Гитлер, и я был приглашен в Ставку фюрера, куда отправился поездом.

Была и другая причина моего визита. В течение нескольких недель мы хотели получить от генерала Буле из Ставки четкие условия нашего участия в программе «А-4». Тем не менее план, наконец разработанный генералом Йодлем, к сожалению, включал в себя только военные аспекты. Моим сотрудникам приходилось отвечать за его подготовку по всей территории Франции. К тому же необходимо было прояснить наши отношения с командующим Западным фронтом фельдмаршалом фон Рундштедтом, который обитал в Париже. Я, представляя во Франции Верховное командование, получал приказы непосредственно из Ставки. Тем не менее дома я был вынужден все так же подчиняться командующему армией резерва генерал-полковнику Фромму. Чтобы все привести в порядок, Гитлеру предстояло подписать во время аудиенции соответствующий приказ.

Встреча состоялась в его кабинете. Присутствовали Кейтель, Йодль, Буле, Дорш и стенографист.

Мы расселись за большим круглым столом для совещаний. На этот раз я увидел Гитлера при свете дня, и меня снова поразил его внешний вид. Мне показалось, что со времени нашей последней встречи 7 июля он заметно состарился. Особенно бросался в глаза его нездоровый, желтоватый, если не сказать желто-зеленый, цвет лица и рук. На мертвенно-бледном фоне лица выделялись темно-красные прожилки вокруг крупного носа.

Я сидел слева от Гитлера. В первые минуты встречи он, как всегда, был молчалив и занят своими мыслями. Совещание открыл Йодль. Меня самым серьезным образом предупредили, чтобы я не выдвигал возражений и что данный приказ — максимум, на который я еще могу рассчитывать. Своей подписью Гитлер одобрил его.

Я удивлялся тогда и продолжаю удивляться сегодня, каким образом власть, данная нам как солдатам Третьего рейха, скорее сковывала нас, чем давала свободу рук. Почему мы не пользовались доверием, почему мы не имели права действовать по собственному разумению? Почему СС, министерство вооружений и партия получали все, что хотели? Неужели служение неразрывно связано с внутренним соперничеством, с ссорами из-за юрисдикции и с нежеланием брать на себя ответственность? Или же люди просто склонились перед неоспоримым фактом стойкого недоверия Гитлера к армии? Когда Йодль переправил документы через стол, а стенографист застыл в готовности, Гитлер надел очки — обыкновенные дешевые очки в металлической оправе и с такими же дужками. Я в первый раз увидел, что Верховный главнокомандующий носит очки. У него дальнозоркость? Руки Гитлера слегка подрагивали, когда он нацарапал свою неразборчивую подпись на трех экземплярах приказа — она начиналась с размашистого росчерка и завершалась вялым хвостиком.

Затем слово взял Дорш. Гитлер сразу же приободрился. Шпеер рассказывал мне, что он оживляется и берет на заметку, когда кто-то заводит речь о строительных замыслах. Фюрер сразу же был захвачен грандиозными планами, которые упоминал и описывал со всеми подробностями Дорш. Он, полный энтузиазма, согласился с ними.

Я не мог хранить молчание и счел своим долгом упомянуть, что воздушные налеты на Ваттен будут продолжаться. И теперь, когда установлено, что там происходит, нам не позволят без помех вести строительство.

Дорш ответил, что развалины в этом районе останутся нетронутыми. С воздуха будет казаться, что на месте заброшенной станции — сплошные руины. Тем не менее я считал исключительно важным отговорить Гитлера от идеи использования бункеров и красноречиво доказать ему преимущества запуска «А-4» с подвижных батарей. Гитлер выслушал меня, но вынес решение в пользу Дорша.

Эти два строительных проекта начали воплощать, но они никогда так и не были окончены. Ошибочное решение Гитлера объяснялось его воодушевлением, с которым он относился к строительству, а также его отказом осознать обстановку в воздухе на Западном фронте. Ценные строительные материалы и рабочая сила месяцами шли на те цели, которые никогда так и не были достигнуты.

В Ваттене в самом деле была возведена крыша, и первый этап строительства был завершен без серьезных помех, но в это время союзники пустили в ход тяжелые 6-тонные бомбы. Правда, они не смогли пробить бетонное покрытие, но, разрываясь рядом с бункером, они сорвали с фундаментов всю технику, и, таким образом, бункер стал бесполезным.

В Визернесе большой бетонный купол тоже был успешно водружен на место, но постоянные воздушные налеты с использованием тяжелых и сверхтяжелых бомб так основательно расщепили скальное основание, что весной 1944 года сошел оползень и дальнейшие работы стали невозможными.

И теперь на стене появились пылающие буквы. Роковые слова «слишком поздно» сопровождали нашу работу в течение всей войны.

В начале апреля 1943 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в первый раз посетил Пенемюнде. Неожиданное сообщение о его визите вынудило генерал-полковника Фромма и главу армейского управления вооружений генерала Лееба присоединиться к нему.

В тот день у нас не было возможности произвести запуск «А-4» и пришлось ограничиться рассказом о смысле нашей работы, что мы и сделали, прочитав лекцию и продемонстрировав статические испытания.

Это была моя первая личная встреча с Гиммлером. Беседуя с ним в нашем общем обеденном зале, я тщетно пытался найти в облике, поведении и манере речи рейхсфюрера те необъяснимые и таинственные качества, которые сделали его в глазах всего мира самой ненавидимой и страшной фигурой из числа ближайших сподвижников Гитлера.

На меня он производил впечатление достаточно интеллигентного учителя начальной школы, конечно же чуждого насилия. Никакими силами я не мог увидеть ничего необычного или экстраординарного в этом худощавом и моложавом человеке в мундире СС. Лоб среднего размера, серо-голубые глаза, прикрытые поблескивающими стеклышками пенсне, которые с добродушной дотошливостью смотрели на меня во время разговора. Под прямым носом правильной формы аккуратно подстриженные усики, черная полоска которых выделялась на лице, покрытом нездоровой бледностью. Бесцветные и очень тонкие губы. Удивил меня лишь безвольный скошенный подбородок. Вялая кожа шеи была покрыта морщинами. На лице его неизменно плавала широкая, слегка насмешливая улыбка, но порой уголки рта презрительно кривились; тонкие губы скрывали два ряда отличных белых зубов. Его бледные, слабые, почти женские руки неподвижно лежали на столе во время нашего разговора.

Я рассказал ему, чего мы добились и о будущих планах. Он слушал с интересом, время от времени задавая вопросы. Внезапно он принялся объяснять причину этого визита, который так удивил всех нас.

Гиммлер рассказал, что недавно в ближнем кругу Гитлера шли долгие разговоры, главной темой которых были мы. Поэтому он изъявил желание лично выяснить, что делается в Пенемюнде и каким образом он может нам помочь.

— Как только фюрер решил, — продолжил он, — оказать поддержку вашему проекту, он перестал быть исключительно заботой управления вооружений сухопутных войск или вообще армии и стал предметом внимания всего германского народа. И я здесь, чтобы защитить вас от саботажа и предательства.

Я не без труда подавил беспокойство, которое эти слова вызвали у меня. Генерал-полковник Фромм, сидевший по другую сторону от Гиммлера, вежливо, но с легким намеком на недовольство, вмешался в разговор:

— Рейхсфюрер, Пенемюнде — это армейское учреждение. И только армия несет ответственность за его безопасность. Тем не менее я могу только приветствовать ваше решение о введении запретной зоны вокруг Пенемюнде и об усилении мер безопасности на севере Узедома и на прилегающей части материка.

После краткого молчания Гиммлер согласился и поручил эту задачу полицейскому комиссару Штеттина генералу СС Мазуву, который тоже присутствовал на этой встрече.

Когда я провожал Гиммлера, то, стоя рядом со своим самолетом в «Пенемюнде-Запад», он сказал:

— Я исключительно заинтересован в вашей работе и в состоянии помочь вам. Я снова приеду сюда, на этот раз один, и проведу тут весь вечер, когда мы сможем с глазу на глаз побеседовать с вашими коллегами. Я позвоню вам.

Через неделю руководитель одного из моих отделов, инженер по аэродинамике Зейсс, вернувшись из Брюна, рассказал, что там офицеры СС открыто говорят, что я торможу создание ракет в Германии. Если бы не я, говорят они, мы бы продвинулись куда дальше. Громче всех на эту тему говорил гауптштурмфюрер СС Энгел, который раньше краткое время работал на Ракетенфлюг-плац в Берлине, а теперь отвечал за ракетную исследовательскую станцию СС в Гроссендорфе под Данцигом.

За все эти годы я пережил немало самых разных критических выпадов в свой адрес, но это открытое обвинение могло стать опасным для нашей работы и говорило, что настал момент, когда СС будет все активнее и активнее вторгаться в дело создания оружия. Я рассказал о положении дел начальнику моей охраны, который посоветовал мне быть очень осторожным.

Несколько дней спустя я пригласил главу отдела строительства управления вооружений СС генерала Гартнера, а также гауптштурмфюрера СС Энгела нанести мне визит и дать соответствующие разъяснения. Гости не скрывали своего смущения и не смогли предоставить мне исчерпывающей информации. В завершение я решил дать им полное представление о наших успехах в области ракетостроения, которых мы добились с 1930 года. Они изумленно выслушали меня, извинились и признались, что большая часть моего рассказа явилась для них открытием.

Но я достаточно ясно понимал, что это только начало новых сражений. Глава моей службы безопасности посоветовал мне заблаговременно подготовить меморандум, чтобы в случае новых атак я был бы во всеоружии. Я написал длинный трактат, озаглавленный: «Создание ракет: достижения отдела вооружений сухопутных войск, 1930 — 1943 гг.» и отдал его распечатать в Пенемюнде.

Второй удар был нанесен 26 апреля 1943 года. За несколько минут до шести утра мне позвонил адъютант из отдела вооружений сухопутных войск и попросил меня сообщить полковнику Занссену, многолетнему начальнику станции в Пенемюнде, что он незамедлительно отстраняется от исполнения своих обязанностей. И в тот же день должен покинуть пределы Пенемюнде. Приказ был получен по телефону от начальника отдела личного состава в Ставке Гитлера. Полный ужаса и удивления, я спросил о причине. Адъютант сказал, что вроде были какие-то споры с СС; это было все, что удалось выяснить.

Я тут же позвонил Занссену и сказал, что он должен немедленно отправляться на совещание в Берлин. Час или два спустя он перезвонил мне домой. Я спросил, известно ли ему что-нибудь о ссоре с СС. Он не имел представления ни о конце, ни о начале этой ситуации. По его словам, до начала разговоров о введении запретной зоны он никогда не имел никаких дел с СС. В ходе переговоров оберштурмбаннфюрер СС Мюллер не высказывал никаких возражений. Мне пришлось сообщить ему, что он снят с должности. Естественно, он был крайне расстроен, и мне стоило больших трудов уговорить его пойти спать.

На следующее утро я связался с генерал-полковником Фроммом. Он был разгневан той манерой, с которой был отдан приказ, и, как непосредственный командир Занссена, поручил мне разобраться в этом деле.

Затем я встретился с полковником Шневиндом, который занимался всеми вопросами нашего личного состава, и потребовал от него документацию, имеющую отношение к приказу снять с должности Занссена. Он сказал, что у него ничего не имеется, а приказы из Ставки поступают к нему через генерал-майора Линнартца. Я потребовал от него как можно скорее разобраться с процедурными вопросами.

Тем же вечером в доме друзей мне рассказали, что несколько дней назад, когда в компании было упомянуто имя Занесена, высокопоставленный чиновник из министерства вооружений заметил, что в Пенемюнде в любой день могут произойти изменения. Первому придется уйти Занссену, а через несколько дней за ним последую и я.

Таким образом, новая могущественная контора, которой мы раньше не замечали, ведомство Гиммлера, вмешалась в сражение за право руководить Пенемюнде.

Спустя несколько дней я получил из отдела личного состава копию письма, адресованного его главе. Подписано оно было Гиммлером. Письмо содержало совершенно детские обвинения в адрес Занссена — их без труда мог опровергнуть любой, кто был знаком с фактами. Гиммлер сообщал, что у него нет возможности проверить эти обвинения, но он считает, что отдел личного состава должен ознакомиться с ними. И по его мнению, при данных обстоятельствах оставлять Занссена в Пенемюнде просто невозможно.

В этот критический период станция Пенемюнде не могла оставаться без руководителя. В дополнение ко всем своим делам мне пришлось взять на себя и обязанности Занссена и перенести свой офис в Пенемюнде. Занссен стал временно представлять меня в Берлине. Через несколько дней я закончил свой отчет, в котором доказал, что все выдвинутые обвинения не имеют под собой ровно никаких оснований. Для полноты картины мне нужны были лишь убедительные доказательства существования каких-то писем Занесена, на основании которых его и обвиняли.

Дело Занесена было поручено отделению СС под руководством генерала Бергера. Я встретился с ним. Бергер оказался коренастым, крепко сбитым, темноволосым уроженцем Южной Германии, с проницательными черными глазами. Между нами состоялся следующий разговор.

— Генерал, — начал я, — мне было приказано генерал-полковником Фроммом расследовать дело полковника Занесена, начальника станции «Пенемюнде». Предполагаю, вы в курсе дела?

Бергер кивнул в знак согласия.

— Все, что мне сейчас нужно, — продолжил я, — это показания человека, который сообщил данную информацию. Полковник Занесен проявил себя блестящим офицером и на фронте и в тылу. И если по отношению к нему предпринимается столь серьезный шаг, как смещение с поста, я должен ознакомиться с основаниями для такого решения. То есть могу ли я в интересах справедливости попросить вас сообщить мне имя данной личности?

— Я не собираюсь сообщать его вам, — ответил Бергер.

Все стало понятно. Эта история была откровенным фарсом, да к тому же и не очень умным.

— Весьма печально, — заметил я. — А мне так было бы нужно узнать, кто же стоит за обвинением и особенно, относится ли жалобщик к штату сотрудников Пенемюнде. И если он даст показания под присягой, то, скорее всего, будет ясно доказано, что обвинения против полковника Занссена не имеют под собой никаких оснований. И я обращаюсь к вам с единственной просьбой — дать мне возможность увидеть данные письма, которые, по вашим словам, поступили от Занссена.

Бергер попросил меня дать ему на просмотр досье Занссена и получил его. Быстро пробежав содержимое, он вернул мне папку со словами:

— Хотя, похоже, из данных бумаг вытекает, что вы во многом правы, я не могу дать вам эти письма.

Чего я и ожидал.

— Генерал, — сказал я, — они есть у вас?

— Да.

— Позволите ли вы мне изучить их в вашем присутствии?

— Нет! — рявкнул в ответ Бергер. — От меня вы их не получите!

Я отказывался сдаваться.

— В таком случае позвольте лишь взглянуть на них, чтобы я мог убедиться в подлинности почерка полковника Занесена, который я хорошо знаю.

Мы уже говорили на высоких, но предельно холодных тонах.

— Нет! — решительно заявил Бергер. — И этого я вам не позволю!

Мне пришлось уступить:

— В таком случае, генерал, вы должны понять, что для моего расследования данных писем не существует.

— У вас есть право думать все, что хотите, — холодно отрезал Бергер.

Я вышел.

Поскольку расследование доказало беспочвенность обвинений, генерал-полковник Фромм решил, что в конце осени полковник Занссен должен вернуться в Пенемюнде. В очень холодном письме он сообщил об этом решении Гиммлеру. Похоже, что, хотя он не получил полного удовлетворения, это грязное дело как-то закончилось. Тем не менее оставалась угроза присутствия мощной силы, действующей где-то за сценой. Гиммлер не любил признавать свои поражения. По прошествии восемнадцати месяцев началась новая интрига, и управление вооружений, устав от этих сражений, отправило Занссена на фронт, лишив таким образом нашу организацию одного из самых преданных и умелых сотрудников.

И лишь после войны я узнал, какого рода тактика была пущена в ход против начальника станции «Пенемюнде», которая целиком и полностью принадлежала армии. Гиммлер пригласил к себе в Ставку фон Брауна и взял с него клятву о соблюдении секретности. Затем с циничной откровенностью Гиммлер спросил, как он отнесется, если СС подчинит себе Пенемюнде, заметив, что не может себе представить, будто армия способна предоставить фон Брауну такие же блага, как СС. Фон Браун вежливо, но твердо отклонил это предложение, дав понять, что он категорически не хочет иметь дело с такими интригами и в случае необходимости проинформирует свое командование.

Гиммлер сообщил, что его второй визит в Пенемюнде состоится 29 июня. К полудню того дня явились и Мазув, полицейский комиссар Штеттина, и оберштурмбаннфюрер СС Мюллер. Они сказали, что не хотят мешать мне, и отправились в столовую Фишера. Тем не менее я хотел обсудить с ними дело Занссена и попросил передать, чтобы они зашли ко мне. В ходе разговора я пришел к безошибочному выводу, что они испытывают смущение. Я воззвал к их чувству чести и попросил прямо и откровенно сказать мне, что они знают об истории Занссена. Они заверили меня, что совершенно не в курсе дела. Больше ничего выжать из них не удалось. Я решил расспросить лично Гиммлера.

Ближе к вечеру он появился в Пенемюнде. Рейхсфюрер СС прибыл без сопровождения, сидя за рулем своей маленькой личной бронированной машины. После скромной вечерней трапезы в обществе нескольких моих коллег он отделался от эсэсовцев из Штеттина, и мы расселись в каминной. Присутствовали полковник Стегмайер, министерский советник Шуберт, профессор фон Браун, Реес, Штейнхоф и несколько старших членов моего коллектива.

Поначалу разговор не клеился. Я несколько раз испытывал искушение упомянуть имя Занесена, но в конечном итоге решил отложить эту идею до утра, когда, как я надеялся, мне представится возможность поговорить с Гиммлером наедине.

Фон Браун рассказал ему, как мы начинали в Куммерсдорфе. Он описал наши надежды и убежденно добавил, что здесь, в Пенемюнде, мы научились стойко противостоять всем препятствиям. Затем разговор коснулся темы, которая тревожила нас.

В то время Гитлер еще колебался, стоит ли признавать нас. Мы упомянули, с каким беспокойством ждали включения в группу высших приоритетов. Вскоре в разговор включились все присутствующие, рассказывая о своей области деятельности и о своих намерениях. Час шел за часом. Мы говорили о возможности космических полетов и о тех шагах, которые ведут к этой цели.

Гиммлер обладал редким даром — умением внимательно слушать. Откинувшись на спинку кресла и положив ногу на ногу, он сохранял на лице дружелюбное и заинтересованное выражение. Его вопросы свидетельствовали, что он безошибочно улавливал все технические подробности. Разговор коснулся темы войны и тех важных вопросов, о которых все мы думали. Гиммлер отвечал без промедления, спокойно и откровенно. И лишь иногда, держа локти на ручках кресла, он подчеркивал некоторые свои слова, сводя воедино копчики пальцев и постукивая ими. Ему были свойственны сдержанные бесстрастные жесты; он производил впечатление человека без нервов. Говоря о высокой политике, он повторял избитые фразы, которые пресса и радио непрестанно вдалбливали нам в голову. И спустя какое-то время я уже слушал его вполуха. Мы, инженеры, не привыкли к политическим разговорам; они были трудны для нас. Но на эту тему говорил оказавшийся среди нас человек, который должен был досконально разбираться в политике, и я задал ему главный, основной вопрос:

— Рейхсфюрер, ради чего мы на самом деле ведем войну?

Гиммлер ответил без промедления:

— Фюрер мыслит и действует ради блага всей Европы. Он видит в себе последнего защитника западного мира и его культуры. Он убежден, что современное развитие техники, особенно железных дорог и воздушного транспорта, сделает национальные границы ненужными и устаревшими. Малые нации, не обладающие экономической самостоятельностью, должны будут присоединиться к более мощным. В современных условиях смогут выжить только крупные экономические объединения, политически и производственно достаточно сильные, чтобы обеспечить свою независимость.

Европа в силу своего географического положения, экономической структуры, наличия сырья и особенностей истории как раз и является такой общностью. На Европейском континенте и должна образоваться группа, политическая и экономическая мощь которой будет сильнее, чем у отдельных ее составляющих. Ради своего же собственного благополучия нации должны будут добровольно подчиниться лидерству самого сильного государства. И если мы не хотим потерять наши европейские стандарты жизни и наш экономический статус, такой экономический союз появится рано или поздно. Вопрос только один: какая нация возьмет на себя бремя лидерства? Фюрер убежден, что ею должна стать Германия, обладающая расовым здоровьем и экономической стабильностью, объединенная в патриотическом порыве и политически сильная. Ей и предназначено взять на себя эту миссию.

Я был знаком с этими взглядами. Тем не менее хотел знать больше.

— Но конечно же, — сказал я, — эти намерения втянут нас в конфликт и со странами, которые не хотят терять свою независимость, и с другими великими державами мира, не так ли?

Гиммлер кивнул:

— Фюрер с самого начала понимал, что мир не смирится с усилением Германии, как и Европа не примет ее лидерства. Богатые страны всегда стараются предотвратить возвышение бедных родственников. Такое отношение свойственно человеческой натуре. Англия из-за ее географического положения обладает мощной центробежной силой — то есть ее интересы лежат слишком далеко, за морем, хотя она и могла бы возглавить Европу. Тем не менее фюрер пытался достигнуть взаимопонимания с Англией. Но его усилия не привели к успеху. Тем не менее он не расстался с надеждой, что придет день, когда англосаксы поймут, как им выгоднее вести себя.

Он говорил это в июне 1943 года!

— С точки зрения фюрера, — спокойным ровным тоном продолжил Гиммлер, — европейский экономический союз под англо-германским руководством отнюдь не обязан вступать в конфликт с американской экономической политикой.

Я упомянул о России.

— Россия, — ответил Гиммлер, — не должна оставаться в изоляции. Европа должна включить в себя и другие славянские народы. Если Россия добьется успеха, сколотив славянский блок из трехсот миллионов человек, добившись его промышленного развития и превратив эти миллионы в фанатиков, то он подавит превосходство Запада. Эта идущая с Востока опасность угрожает всему западному миру и его культуре. В этом и кроется одна из причин войны с Россией.

— То есть вы считаете, — спросил я, — что экономическая опасность, угрожающая нам с Востока, обладает такой огромной силой?

Гиммлер ответил едва ли не автоматически:

— Западный рабочий обладает высокой квалификацией, но он требователен и, если подходить с расовой точки зрения, пресыщен. Он уже ничего не хочет от жизни. По окончании восьмичасового рабочего дня ему нужен лишь дом, семья, покой и свой садик. У него сравнительно высокие заработки. В определенном смысле он рассматривает свою работу на предприятии как неизбежное зло, как средство вести свободную жизнь после работы. Он хочет пользоваться достижениями культуры своего времени.

Русский рабочий не таков. Для него труд на производстве сравнительно нов. Он полон сил и энтузиазма, у него хорошие руки, он еще не испорчен удовольствиями внешнего мира, потому что жизнь за пределами фабрики не может предложить ему ничего стоящего. Его труд, как и у японского рабочего, исключительно дешев, и высокоразвитая промышленность может только мечтать о таком труженике. Советское правительство добилось исключительных успехов, заставив русских рабочих ценить труд на производстве. Оно предлагает им на предприятиях все социальные и культурные преимущества, которых они лишены дома. Но, поддерживая низкий уровень жизни, оно заставляет их за ту же заработную плату работать больше и тяжелее. Русский рабочий любит свой завод. И придет день, когда Сталин, если мы не остановим его, переключит промышленность с производства вооружений на потребительские товары. Учитывая полную национализацию производства, он волен выбирать любую линию поведения. И тогда Россия получит возможность затопить мировые рынки предельно дешевыми товарами. У мира не найдется ответа на такую экспансию, особенно если за ней будет стоять огромная военная мощь. Следствием станет экономическая катастрофа для Западной Европы и Америки, а главной жертвой станут рабочие.

— Значит, — спросил я, — наша цель войны с Россией скорее экономическая, чем военная или политическая? Иными словами, не идеологическая.

Гиммлер с иронией улыбнулся:

— Анализ любой войны говорит, что она представляет собой борьбу за власть. В современных же войнах, так или иначе, участвуют все три фактора.

Наконец разговор зашел о послевоенной политике на Востоке, где Польша стала «генерал-губернаторством». Гиммлер блеснул стеклами пенсне. Может, я ошибался, но мне показалось, что маска невозмутимого дружелюбия на мгновение исчезла с его лица. Неужели он почувствовал мою сдержанность, которую я скрывал за тщательно подобранными фразами нашего разговора?

— А что еще мы можем делать? — произнес он. — Вы неизменно должны помнить, что густо населенная земля Германии может прокормить всего шестьдесят процентов своего населения. Ресурсы, необходимые для поддержания уровня жизни всех нас, для существования остальных сорока процентов, должны импортироваться. Фюрер подсчитал, что через десять лет население Германии достигнет ста миллионов человек. Проблема обеспечения продовольствием требует срочного решения. Сам фюрер считает себя западноевропейцем. И он видит, что с Востока надвигается опасность. Он не испытывает желания расширяться на Запад. В своем стремлении сохранить Западную Европу ему нужно, чтобы за спиной стоял сильный и цивилизованный народ. Единственный возможный способ обеспечить выживание народа и расширение поселений для нашей растущей нации — особенно если западные государства будут продолжать свою экономическую политику — это осваивать малонаселенные земли на Востоке.

— В данный момент восточные земли, — возразил я, — в самом деле мало населены. Но вы считаете, что эти пространства, несмотря на стремительно растущий ежегодный прирост населения, все же будут заселены немцами и обеспечивать немецкий народ? Такие попытки уже дважды кончались провалом.

— Конечно, — ответил Гиммлер, — тем или иным образом надо будет добиться снижения рождаемости среди коренного населения. Я лично занимаюсь планированием политики колонизации. У нас достаточно будущих поселенцев. Если вторые и третьи сыновья наших землевладельцев и фермеров осядут на Востоке компактными поселениями, которые образуют ряд поселенческих центров, и у каждого чиновника на восточных землях будет круг своих обязанностей, из этих центров пойдет дальнейшее расширение на Восток, и, наконец, эти земли будут навечно принадлежать Германии.

Я задал следующий вопрос:

— Вы уверены, что во время столь долгого освоения немцы смогут выдержать местный климат?

Гиммлер небрежно постучал кончиками пальцев друг о друга.

— Мы добьемся, что молодые немецкие крестьяне будут брать в жены украинских девушек хорошего крестьянского происхождения. Они дадут начало новому здоровому поколению, приспособленному к местным условиям.

— А что, если другие народы осудят это расширение на Восток как несправедливость, которая взывает к небесам, и как порабощение чуждых наций, возвращающее нас к временам рабства? — осмелился я спросить.

— Если война будет выиграна, они остерегутся, кроме того, мы намереваемся на первом этапе использовать минимальные силы — лишь столько, сколько нужно для начала. Мы должны будем ввести в практику жесткое государственное планирование использования и людской силы, и материальных ресурсов на всей завоеванной территории. Но чем дальше будет идти ее освоение, чем большей стабильности удастся достичь, чем больше будет производиться и потребляться товаров и услуг, тем выше станет уровень жизни, особенно у неквалифицированных и низкооплачиваемых рабочих в странах Европейского экономического сообщества. И я уверен, что через несколько лет свободный плебисцит даст стопроцентное согласие с политикой Германии.

Я не знал, принадлежали ли идеи, высказанные Гиммлером, ему лично, или же он повторял то, что слышал. Этот поток идей, планов и проектов, столь чудовищных для нас, простых людей, эта бесконечная спираль насилия излагались столь убедительно, просто и естественно, что вполне возможно, их источником был великий мастер упрощения, лично Гитлер. Я передернулся от той будничной манеры, с которой они излагались. Но даже сейчас я не мог не восхищаться умением Гиммлера излагать сложнейшие проблемы предельно просто, в нескольких словах, которые ухватывали самую суть дела, и любой мог понять их.

Я вспомнил распространенную историю о словах Гитлера, которые он бросил офицеру отдела вооружений сухопутных войск во время своего первого визита в Куммерсдорф в октябре 1933 года. Этот полковник, демонстрируя свою широкую эрудицию, объяснял какую-то проблему. Гитлер прервал его: «А сейчас я вам в нескольких словах изложу то, что вы мне так долго растолковываете». Что и сделал.

В Пенемюнде мы почти не говорили о политике. Ее мир был за пределами наших интересов. Стоило двум собеседникам встретиться в столовой или в кают-компании, как через пять минут разговор переходил на клапаны, реле и контакты, смесители, дополнительные факторы сопротивления или прочие технические подробности, которые беспокоили нас. Не лучше обстояло дело, когда руководители отделов встречались у боулинга или за рюмкой шнапса. Год за годом едва ли не круглосуточно все мысли и идеи обитателей Пенемюнде крутились вокруг нашей «А-4». Работа сделала из нас трезвых реалистов. И мы знали, как опасно, если идеи и планы простираются слишком далеко в будущее.

И я задал вопрос, который давно волновал меня:

— В самом ли деле фюрер убежден, что у нас достаточно людей и материалов для реализации столь огромной цели, тем более что сейчас нам приходится противостоять военному потенциалу всего мира?

Похоже, Гиммлер ждал этого вопроса.

— Как я говорил вам, фюрер считает себя защитником Европы против опасности, наступающей с Востока. И посему он убежден, что Европа, пусть даже сейчас она оставила Германию сражаться в одиночку, должна будет в конечном итоге оказать ей экономическую помощь. По его мнению, большая часть Европы пока еще не видит подступающей опасности и не противостоит ей. Мы должны помнить величие нашей миссии и просто заставить людей действовать себе во благо. Вся европейская промышленность должна работать ради этой великой цели. Вся рабочая сила, которая ныне находится под нашим контролем, должна включиться в эту борьбу не на жизнь, а на смерть.

Чудовищное требование! Разве возможно его претворить в жизнь?

— Рейхсфюрер, из соображений безопасности я никогда не мог пользоваться иностранной рабочей силой. И не думаю, что широкое использование ее даст нашей индустрии большие преимущества. Ныне в берлинской подземке вы слышите практически только французский или другие восточные языки. И мне кажется, что возникнет огромная опасность диверсий и шпионажа.

Неизменная улыбка Гиммлера стала еще шире.

— Диверсии удастся устранить, поставив повсюду немецких надзирателей. Шпионаж — свести к минимуму путем внимательного контроля и суровых наказаний. Призыв ко всеобщей мобилизации рабочей силы для участия в борьбе Европы не на жизнь, а на смерть против варварства азиатских степей уже привел к нам массы народа, готового к добровольной работе. И я считаю, что возможности получать высокую заработную плату и хорошо питаться в Германии или работая в иностранной промышленности под немецким контролем заставят еще больше европейцев включиться в нашу работу. И фюрер придерживается мнения, что экономический потенциал Германии в сочетании с европейской индустрией в конечном результате будет равен вражескому.

Час шел за часом. Разговор зашел о великих личностях в истории. При всей своей усталости я заинтересовался, когда Гиммлер сообщил нам, что Гитлер считает Сталина своим единственным и действительно серьезным соперником. Серьезным? Что это значит? В устах Гиммлера это слово имело резко отрицательное значение. Он вспомнил Чингисхана, самого страшного человека своего времени, который наводил всеобщий ужас. Тем не менее история не отрицает его талантов великого полководца и государственного деятеля. Хотя ему не удалось при жизни подчинить всю Азию монгольскому владычеству, но его необычная стремительная карьера, безжалостность его политики, жестокость его армий на долгие столетия оставили свой след на лице азиатского мира и в большей части Европы. В этой связи Гиммлер упомянул современных правителей России, в которых, по его мнению, без сомнения, просматриваются черты древних монгольских воителей. Он напомнил нам, что в Центральной России до сих пор встречаются потомки Золотой Орды. Из этого источника, заявил он, берут начало многие характерные черты русской психологии: изощренная хитрость, потрясающая физическая стойкость, необъяснимая жестокость, самый дикий фанатизм, презрение к смерти, равнодушие к бедам и трудностям, смирение с условиями существования, которые нам кажутся нечеловеческими. Гиммлер считает, что только азиатские методы могут оказать воздействие на такой менталитет, который не имеет ничего общего с западноевропейским. Никакого иного отношения русский просто не поймет.

Ближе к четырем утра я наконец попросил о перерыве. Несмотря на позднее время, долго лежал без сна, размышляя о том, что мне довелось услышать. Все эти идеи не были логически до конца продуманы, все они, внешне убедительные, имели целью оправдать бесчеловечную и грубую политику. Все это серьезно беспокоило меня. Во всем том, что я услышал за эти долгие часы, какова была доля искренних убеждений, сколько было пропаганды и сколько истины?

На следующее утро первый же запуск завершился неудачей. Стоило только «А-4» подняться, как она начала колебаться вокруг продольной оси, не реагируя на команды. Приняв почти горизонтальное положение, она пролетела над лесом почти 200 метров в диаметрально противоположном направлении к «Пенемюнде-Запад». После нескольких секунд полета она рухнула на поле аэродрома.

Над лесом высоко поднялся клуб густого черного дыма с языками пламени. Когда он превратился в гигантский угрожающий гриб, в воздухе прокатился громовой грохот: это взорвались почти восемь тонн горючего. Даже здесь, в 2 километрах от места взрыва, задребезжали все стекла.

В «Пенемюнде-Запад», куда мы с Гиммлером в моей машине прибыли спустя несколько минут, люди суетились как растревоженные муравьи. В округе не осталось ни одного целого окопного стекла. По бетонной дороге мы добрались до аэродрома.

К счастью, никто не пострадал. Зияющий кратер диаметром около 30 метров, который быстро заполнялся водой, был всего в метре от ближайшего ангара. Все пространство вокруг воронки было покрыто комьями черной земли, припорошенной светлым песком аэродрома. От взрыва пострадали три самолета, и, зияя дырами, они лежали, словно смятые ударом огромного кулака. И снова, как часто бывало раньше, несчастье обошло нас стороной. Это было едва ли не чудом, что за все годы в Пенемюнде мы не потеряли ни одного человека непосредственно при запусках ракет. Случались автомобильные аварии, бывали травмы из-за невнимательности или беспечности, но благосклонность судьбы оберегала нас от серьезных неприятностей.

Второй запуск был намечен на дневное время. Мы воспользовались хорошей летней погодой и к ленчу перебрались на Грейфсвалдер-Ойе в одном из наших поисковых катеров. Когда судно вышло из устья Пене и оказалось на просторах Балтики, мне наконец представилась возможность поговорить с Гиммлером с глазу на глаз. Мы стояли на носу и, опираясь на фальшборт, вглядывались в молочную дымку, за которой вырисовывался синевато-серый силуэт Ойе.

После пространных объяснений неудачи запуска я затронул тему, которая вот уже несколько месяцев беспокоила меня, и спросил о причинах увольнения Занссена. Гиммлер ответил мне с ледяной холодностью. Сначала он объявил, что вообще не помнит этого дела. Когда я, продолжая настаивать, подчеркнул, что была допущена несправедливость, он, не отрывая глаз от моря, ответил после короткой паузы:

— Вам бы лучше успокоиться на том, что генерал-полковник Фромм восстановил в должности полковника Занссена. Тем самым можете считать, что инцидент исчерпан.

— Может быть, для меня, — признал я, — но ни в коем случае не для Занссена.

Помолчав, Гиммлер раздраженно бросил:

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Так я и не выяснил ничего, что могло бы пролить свет на эту историю. Неопределенность продолжала существовать, и устранить опасность не удалось.

Второй запуск «А-4» прошел без малейшей оплошности, и Гиммлер собрался уезжать. Он пообещал изложить нашу точку зрения Гитлеру, добавив, что окажет нам помощь в случае благоприятного решения Гитлера.

В начале сентября 1943 года, вскоре после налета на производственные центры, в нашей программе появилось новое имя. Гиммлер назначил бригаденфюрера СС доктора Каммлера, возглавлявшего отдел строительства в штаб-квартире СС, ответственным за строительные работы, необходимые для выпуска продукции, за что отвечал специальный комитет по «А-4» при министерстве вооружений. Эффективность программы, за которую продолжала в полной мере нести ответственность армия, уже была снижена созданием специального комитета, подчинявшегося министерству вооружений. В чем был смысл дальнейшего дробления программы путем назначения «комиссара», который напрямую подчинялся Гиммлеру?

Данная ситуация объяснялась положением, сложившимся в производстве вооружений, которое наконец коснулось и «А-4». Новые организации возникали рядом со старыми, как грибы после дождя, и начинали стремительно распухать. Во многих случаях их функции перекрывали, а то и впрямую дублировали друг друга. Все их начальство откровенно жаждало власти и с тупым упорством ревниво отстаивало свою независимость. Случалось, что в их составе оказывалось несколько способных сотрудников, и тогда на первых порах они добивались некоторых успехов. Таким образом они оправдывали свое существование и даже претендовали на расширение. Но довольно быстро они разрастались до полной неуправляемости, и их кругозор сжимался, как у их предшественников или соперников, что, по их мнению, и было причиной неудач последних.

Весной 1943 года генерал фон Унру по приказу Гитлера посетил все эти тыловые учреждения, включая и отдел вооружений сухопутных войск. В его задачи входило устранить из них всех военнообязанных мужчин, не работавших непосредственно на войну, сократить число гражданских учреждений и избавиться от лишних отделов и управлений. На совещании в управлении вооружений сухопутных войск он сказал его главе:

— Во время моего последнего визита вы описали обязанности вашего управления и привели причины необходимости такого большого штата. Так вот, я только что выяснил — точно такими же обязанностями занимается и министерство вооружения. Вы дублируете его работу. Можете ли вы это объяснить?

Генерал Лееб, у которого в углах глаз собрались морщинки, говорившие, что он сдерживает улыбку, с невозмутимым лицом ответил:

— Объяснение очень простое. Если изобретение пользуется успехом или приносит какую-то пользу, похвалы достаются министерству вооружений. Если предложение неудачное, все шишки валятся на голову управления вооружения сухопутных войск. Во всяком случае, работой занимается управление.

Не знаю, убедил ли генерала Упру этот довод, но, во всяком случае, от первоначального объема сокращений штата управления осталось только 20 процентов.

Чтобы положить конец растущей неразберихе, бюрократизму и межведомственным ссорам, была предпринята попытка в особо важных случаях, которые могли дать выгоду, назначать специальных уполномоченных, которые должны были безжалостно, невзирая на лица и связи, разбираться в деле. Никто не мог осознать, что и этим специальным уполномоченным придется сталкиваться друг с другом в узком бутылочном горлышке, куда они будут проталкивать свои требования на вакуумные трубы, редкий металл или специалистов.

По мере того как продолжали править подозрительность, зависть, ревность и зуд независимости, глава каждой организации, полный упорного желания оставаться на плаву, теперь сам себе назначал заместителей в тех областях, которые особо интересовали его; заместители эти отчитывались только перед ним. Мотивом его действий конечно же было только желание помочь. Получатель такой мнимой помощи оставался на своем посту и письменно напускал туману благодарными фразами такими, как «Конечно, только под нашим руководством…», «В соответствии с нашими указаниями и идеями…», «В самом тесном сотрудничестве…», «Посоветуйте, как с этим справиться…» — и тому подобным очковтирательством.

А вот уполномоченные, принадлежавшие к разным организациям, как правило, оказывались весьма крутыми личностями, чего и следовало ожидать в соответствии с их задачами. Они редко меняли свое сложившееся мнение, как бы их ни убеждали, ни взывали к здравому смыслу. Когда пять или шесть человек занимались программой, «директор» которой не обладал властью принимать решения, неминуемо возникали сложности, пусть даже их авторы были полны самых благих пожеланий.

Расхождения во мнениях не заставляли себя ждать, и, так как непонятно было, кто несет ответственность, энтузиазм уступал место подозрительности. Затем начинались словесные стычки типа «Меня не волнуют ваши слова, я буду действовать так, как говорю», «Вы не имеете права отдавать мне приказы; вы не мой начальник», «Решение принимает старший по званию офицер», «Я должен буду послать рапорт по команде, где и примут решение».

Результатом были интриги и непрестанная борьба за власть. В конфликт втягивались высокие инстанции. Решение наконец принималось, но его сопровождали ехидные замечания о бездарности других сторон, о некомпетентности властных структур. Их, как правило, высказывал человек, который мог рассчитывать на поддержку наверху.

6 сентября 1943 года в ходе деловой поездки в Берлин я впервые встретил доктора Каммлера, нового уполномоченного по строительству.

У него была стройная фигура профессионального кавалериста; сорока с небольшим лет, широкоплечий и узкобедрый, с резкими чертами лица, покрытого бронзовым загаром, с высоким лбом, на который падали вьющиеся, чуть припорошенные сединой, черные волосы, доктор Каммлер обладал внимательными карими глазами; у него был тонкий, с легкой горбинкой нос и плотно сжатый рот со слегка выпяченной, словно от обиды, нижней губой. Такой рот говорил о присущей человеку жестокости, насмешливости, презрительности и высокомерии.

Тем не менее на первый взгляд он производил впечатление личности мужественной, обаятельной и уверенной. Он напоминал героя времен Возрождения, кондотьера периода гражданских войн в Северной Италии. Подвижные черты его лица дышали энергией. Но вот руки у него были грубые и неухоженные.

Прошло не так много времени, и у меня сложилось ясное представление о характере этого человека. После нескольких минут общения он перехватывал нить разговора. Не оставалось ничего иного, как только слушать его. Первым делом Каммлер старался убедить вас, какой он прекрасный парень, до чего откровенно и убедительно он излагает свои воззрения оппонентам и старшим офицерам, как умно обводит партнеров вокруг пальца и каким исключительным влиянием пользуется в самых высоких инстанциях.

Он был просто не в состоянии слушать. Единственным его желанием было командовать. Я убедился, что с ним невозможно углубленно обсуждать что-либо. Он перескакивал с одной темы на другую. У него не было времени ни на обсуждения, ни на раздумья. Свои решения он принимал с маху и редко сомневался хоть в какой-то детали. Заставить его изменить свое мнение было почти невозможно.

Поскольку он одновременно решал множество задач, ему приходилось день и ночь носиться с места на место; ему ничего не удавалось довести до конца, но вокруг него постоянно существовала атмосфера спешки, беспокойства и нервозности. Его амбиции, жажда власти, мстительность и недоверие к окружающим могли сравниться только с его болезненным комплексом превосходства; к тому же он был чувствителен, как мимоза. При всем при том он прекрасно знал свою ограниченность. Он не позволял, чтобы рядом с ним на равных находился кто-то, превосходящий его по уровню образования, опыта, знаний или способностям. Он окружал себя молодыми поклонниками, которые восхищались его манерами и неиссякающей энергией, или же слабыми личностями, которые только и могли, что аплодировать его выходкам и жестоким поступкам, бояться его, льстить его тщеславию и убеждать Каммлера, что он великий человек. Все же он был достаточно умен и видел, что собой представляет эта публика. Он играл их судьбами, как избалованный ребенок солдатиками. С начальством он был совершенно иным, полным расположенности и преданности; а вот нижестоящим он в полной мере демонстрировал свою надменность, жестокость, высокомерие и нетерпимость. Идя к своей цели, он не ведал никаких моральных запретов.

В то время я был всего лишь заинтересованным зрителем. Я наблюдал за этим человеком, как смотрят на редкого и опасного хищника, сидящего в клетке. Его власть ограничивалась контролем за строительством, необходимым для выпуска продукции, где командовал Дегенколб, и я не подозревал, что Каммлер рассматривает наши дела как самую большую возможность, которая ему представилась в жизни. Я не видел в нем опасности. Но скоро мне представилась возможность узнать его получше.