Бляйхероде

Во второй половине дня, где-то между четырьмя и пятью часами, при въезде в какой-то городок водитель объявил: "Бляйхероде". Действительно, вскоре я увидел на обочине дорожный знак с этим названием. Не успели мы проехать и нескольких минут по его улицам, как машина остановилась у двухэтажного здания, и Герхард пояснил, что это и есть штаб.

В штабе я задержался недолго. Начальник, ознакомившись с моими командировочными документами, сказал, что я должен явиться в штаб завтра к девяти часам утра для встречи с руководителем института "Рабе" и начальником расчётно-теоретического бюро, а сейчас придёт шмаргун, который решит вопрос с жильём и постановкой на офицерское довольствие. Некоторые термины из лексикона военных я знал, но что такое "шмаргун" - и представления не имел, поэтому подумал, что это название какой-то интендантской должности на немецком языке. Каково же было моё удивление, когда начальник через открытую дверь крикнул кому-то:

- Найдите Шмаргуна, пусть зайдёт ко мне.

Минуту спустя зашёл довольно упитанный, высокого роста человек в штатском костюме и спросил:

- Вы меня звали?

Вместо ответа последовала команда:

- Поставьте товарища Аппазова на офицерское довольствие, обеспечьте жильём, выдайте необходимые документы. Он будет работать в шпаркассе у подполковника Тюлина.

Теперь я уже знал, что Шмаргун - это фамилия, а не какой-то немецкий термин, но зато появилось новое незнакомое слово - шпаркасса.

- Всё сделаем, товарищ подполковник, - ответил Шмаргун, и мы вышли с ним в коридор.

Пока оформлялись документы, я спросил у Шмаргуна, что такое шпаркасса. Оказалось, что это сберегательная касса, своего рода городской банк, здание которого отдано подполковнику Тюлину для организации там расчётно-теоретического бюро. По его довольно сухому ответу я почувствовал, что Шмаргун не очень склонен к беседе, и не стал его докучать другими интересующими меня вопросами. Когда мы уже выходили из штаба, Шмаргун пояснил, что я буду жить в квартире у немецкой семьи, за комнату должен платить 100 марок в месяц, питаться можно или в ресторане "Япан", который стоит на горе, но оно далековато, если нет машины, или в кафе "Йон", вот здесь, почти рядом со штабом. Нам полагался и сухой паёк, который можно получать каждые две недели: масло, сигареты, сахар, шоколад... Закончил он свой инструктаж словами:

- До вашего жилья недалеко, чуть в гору, минут 10-15 ходу, я вас туда отведу.

Всё это он говорил, ни разу даже не взглянув на меня, а когда повернул голову ко мне, вдруг удивлённо спросил:

- А где же ваши вещи? Вы приехали сюда без вещей?

- Да нет, - ответил я, - вещи, точнее, один чемоданчик - в машине. А больше у меня ничего нет.

Шмаргун, как мне показалось, очень обрадовался, что меня ждёт машина - ему явно не хотелось шагать в гору. Мы уселись, он что-то объяснил Герхарду, тот кивнул головой и поехал. Вскоре остановились у небольшого двухэтажного домика, который мне показался совсем ещё новым. Я взял свой чемодан, отсыпал Герхарду большую часть черешни в его ведро, и оставив себе в кульке килограмма полтора, попрощался с ним и зашагал за Шмаргуном в своё будущее жилище.

Нас встретил высокого роста, очень тощий пожилой немец с прилизанными к почти голому черепу рыжевато-седыми волосами. Видимо, он уже был подготовлен к приёму жильца, поэтому после недолгих объяснений Шмаргун попрощался с нами и ушёл, а я остался с немцем один на один. Сначала он показал мне на первом этаже ванную и туалет, а затем повёл по довольно крутым, скрипучим деревянным ступенькам на самый верх, в мансардную часть дома. "Битте",- произнёс он каким-то неприятно-злорадным голосом и добавил ещё какие-то слова, которых я, естественно, не понял. Взгляд его бесцветных глаз и ядовитая полуулыбка производили очень неприятное впечатление. На этом наша первая встреча и завершилась.

Впервые в жизни я получил возможность жить в отдельной комнате без какого бы то ни было соседства - я никому не мешаю, и мне никто не мешает. Вместе с тем первый же беглый осмотр этого жилья произвёл на меня не самое благоприятное впечатление: в нём совсем не было заметно признаков так называемого уюта. Стол и два стула, кровать, тумбочка, письменный столик с наклонной поверхностью, напоминающий парту, встроенный шкафчик, какие-то полочки у стен. Всё окрашено в белый цвет, как в больничной палате. С трёх сторон - окна-фонари на скошенных стенах мансарды. От потолка и стен, нагретых за день солнцем, так и пышет жаром.

Я стал распаковывать чемодан, чтобы где-то повесить несколько своих рубашек и сложить бельё, достал бритвенный прибор, нехитрые туалетные принадлежности. Раскрыл дверцы встроенного шкафчика, а в нём полно детской одежды, висящей на вешалках-плечиках, и ни одного свободного плечика. Поискал, нет ли чашки, ложки, вилки, тарелочек - нигде ничего не нашёл. В общем, расстроился я в предвкушении жизни в эдакой аскетической обстановке и решил на следующий же день потребовать обеспечить меня всеми предметами первой необходимости. Но как это сделать - пока плохо себе представлял. За день я изрядно устал, дело уже шло к вечеру, и поэтому без долгих раздумий разделся и лёг спать: утро вечера мудренее. Постель здесь была совсем не такой, как в Берлине. Жёсткий матрац, к тому же прогретый дневным жаром, долго не давал мне уснуть.

Утром, наскоро умывшись, я поспешил в сторону штаба, чтобы успеть до встречи с начальством поесть в рекомендованном мне кафе. Улица была совершенно безлюдной, и я, не опасаясь привлечь чьё-либо внимание, медленно зашагал, с любопытством осматривая всё вокруг. Она совсем не была похожа на наши улицы. Дома и участки при них были ограждены аккуратно выложенным низеньким парапетом с невысокой металлической довольно красивой изгородью, которую обвивали вьющиеся растения. Особенно красиво выглядели входные калитки, увитые плетистыми розами или какими-то другими цветущими растениями, на которых бутоны уже начали распускаться. Неширокая улица - очень чистая, дорога выложена брусчатником, а тротуары - какой-то фигурной плиткой. Пройдя небольшое расстояние, я увидел нескольких мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, во что-то играющих. Насколько я успел выяснить, игра заключалась в поочерёдном перекатывании мяча вдоль тротуара так, чтобы он не скатился на дорогу. При чьей-то неудаче его "противники" начинали смеяться, выкрикивая: "Капут, капут", и игра вновь продолжалась. Внешний вид этих мальчишек, одетых очень чисто и аккуратно, совсем не был похож на вид наших "головорезов", а эта тихая, спокойная игра меня просто поразила. Разве наши могут так играть с мячом?

С подобными размышлениями над первыми впечатлениями о жизни этого города я незаметно дошёл до кафе "Йон". Сидевший за стойкой пожилой немец тут же подошёл ко мне и стал то ли что-то предлагать, то ли спрашивать. Я жестами пояснил ему, что хочу есть, показал ему одну из выданных книжечек с талонами, и всё мгновенно устроилось. Забегая чуть вперёд, скажу, что он оказался и единственным обслуживающим, и хозяином этого заведения. Звали его Йон, отчего и кафе носило это же имя. В этом кафе было всего три стола, но когда бы мы ни приходили, всегда было несколько свободных мест, а чаще всего все столики были свободны.

Герр Йон был очень улыбчивым, доброжелательным немцем. Несколько тучный, с медленными, плавными движениями, он всегда действовал на меня умиротворяюще. Когда он своими мягким, бархатистым басом произносил "Цум вооль", несколько растягивая "о", и ставил на стол полюбившееся мне светлое, малоалкогольное пиво "Хель бир", сразу снималась усталость и напряжённость. Мы с Николаем Герасютой, который появился здесь чуть позже и стал моим неразлучным другом, выбрали кафе "Йон" местом постоянного столования. На кухне у герра Йона работали жена и дочь, и тут же на втором этаже все они и жили. Вообще у большинства немцев, занимающихся мелкой торговлей или обслуживанием, служебные помещения являлись как бы частью их жилья: это и удобно, и дешевле, чем снимать специальное помещение. В Бляйхероде я видел много таких маленьких заведений: парикмахерская, фотоателье, аптека, магазин канцелярских товаров и книг, комиссионная лавка, она же - пункт обмена вещей для населения, само собой разумеется, приёмные врачей и ряд других. Неизменный колокольчик, подвешенный над входной дверью, тут же возвещает владельца заведения, где бы он ни находился в своей квартире, о появлении посетителя. Конечно, всё это возможно только в условиях размеренной, спокойной жизни, когда нет бесконечного потока озлобленных людей, мечущихся повсюду в поисках нужных вещей. По всему видно, что даже в конце войны обстановка здесь была в этом отношении достаточно спокойной, иначе бы эти маленькие заведения не смогли сохраниться в таком безмятежном виде. Что касается господина Йона, то с ним постепенно сложились самые хорошие отношения, которые даже можно было бы назвать дружескими, если бы не такая большая разница в возрасте и специфические для этого времени условия, разделяющие нас.

Вполне прилично позавтракав, я наискось пересёк небольшую площадь и к назначенному времени был уже в штабе, где и познакомился с начальником расчётно-теоретического бюро подполковником Тюлиным Георгием Александровичем. Это был невысокого роста человек плотного сложения с крупными, выразительными чертами лица, весьма энергичный и в движениях, и в разговоре. Сразу было видно, что он любит чётко и точно выражать свою мысль, ценит своё время, тактичен в обращении, но характер у него жёсткий. После короткого знакомства с моими возможностями он предложил мне заняться освоением методов расчёта траекторий баллистических ракет, разработанных и применяемых немецкими специалистами для ракеты ФАУ-2 (V-2). Этот момент, можно сказать, определил всю мою дальнейшую жизнь как специалиста именно в области ракетной, а затем и космической баллистики и проектирования. В последующие дни, когда я познакомился поближе с Георгием Александровичем, узнал, что он ещё до начала войны окончил механико-математический факультет Московского университета и вовсе не являлся профессиональным военным, а попав на фронт, дослужился до звания подполковника. Он должен был решить, демобилизоваться и начать работу в новой отрасли промышленности или продолжить карьеру военного офицера. Между нами сложились сразу же очень хорошие отношения, может быть, потому, что я оказался чуть ли не первым советским человеком в его только что образованном расчётно-теоретическом бюро. Правда, у него уже был заместитель в чине майора, некто Ливартовский Владимир Иосифович, который, как и он, имел университетское образование. После нескольких дней работы Георгий Александрович вдруг начал называть меня Рефатик, на что я не мог ответить столь же дружеским обращением.

Проходили годы, я уже стал солидным человеком предпенсионного возраста, а Тюлин - сначала полковником, заместителем начальника одного НИИ Министерства обороны (НИИ-4), затем генералом, возглавившим ведущее НИИ нашей отрасли (НИИ-88), а в последние годы жизни - первым заместителем министра Общего Машиностроения (так называлось в целях конспирации ракетно-космическое министерство), но при неофициальных встречах он продолжал называть меня по-прежнему Рефатиком. Уйдя на пенсию (в основном, по состоянию здоровья), Георгий Александрович работал профессором на полставки на кафедре аэрогазодинамики в Московском университете, которую долгие годы возглавлял хорошо известный в учёных кругах Халил Ахмедович Рахматулин. В это время я несколько раз приходил к Тюлину на квартиру, чтобы поделиться с ним своим опытом по постановке курса "Теория полёта" или "Ракетно-космическая баллистика", передал ему некоторые свои методические работы по курсовым заданиям для студентов Авиационного института. К сожалению, вскоре тяжёлая болезнь скосила его.

Следующим человеком, с которым я познакомился, был Борис Евсеевич Черток, назначенный около года тому назад начальником Института "Рабе" ("Rabe" - по-немецки - "ворона", но в этом слове был зашифрован истинный смысл: Raketenbau, то есть ракетостроение). Это был мужчина высокого роста, тридцати трёх-тридцати четырёх лет, в чине "профсоюзного" майора. Когда я впервые увидел его, мне почему-то подумалось, что вот таким был Паганини, во всяком случае, из того, что я прочитал о великом музыканте, облик его представлялся мне примерно таким. Линия рта с тонкими губами отклонялась от перпендикуляра к линии довольно большого, но неширокого клювообразного носа, занимающего господствующее положение на лице. Из-под очень высокого лба смотрели внимательные карие глаза, во взгляде которых, в отличие от Паганини, ничего демонического не чувствовалось. Заметная оттопыренность ушей как бы уменьшала размеры его крупной головы и придавала лицу оттенок любопытствующего человека. Бросались в глаза также довольно длинные руки с очень большими кистями и длинными пальцами. По всей этой сумме первых впечатлений я в уме присвоил Борису Евсеевичу прозвище "Паганини". В Бляйхероде мне не пришлось с ним тесно общаться, так как нас разделяла не только значительная дистанция в служебном положении, но и специализация: он лично занимался изучением приборов и системы управления ракетой. Возглавляемый им в этот период Институт "Рабе", входивший в состав более крупного Института "Нордхаузен", стал как бы основным проектно-теоретическим подразделением по изучению наследия немецких специалистов, создавших уникальную для своего времени ракету ФАУ-2.

Вся дальнейшая жизнь Бориса Евсеевича была связана с Конструкторским бюро Королёва. Один из ближайших соратников Королёва, он продолжает трудиться и в наступившем 2001 году. Когда в 1992 году ему исполнилось 80 лет, все поздравляли его с 20-летием, так как он родился 29 февраля и, следовательно, только один раз в четыре года - по високосным годам - на календаре появляется эта дата. За последние шесть лет им написан замечательный цикл из четырёх книг под общим названием "Ракеты и люди", который смело можно считать историей становления и развития ракетно-космической техники. Среди всех наиболее близких Королёву помощников я ставлю этого умного, обаятельного человека, обладающего помимо прочих достоинств огромным чувством мягкого юмора и неиссякаемым оптимизмом, на первое место.

Но вернёмся в Бляйхероде. Шпаркасса оказалась небольшим двухэтажным зданием с подвальным помещением. Здесь уже трудились немецкие специалисты, разбитые на несколько групп: аэродинамики, баллистики, прочнисты, специалисты по стабилизации и устойчивости движения. Предполагалось, что с советской стороны будут организованы аналогичные группы. Рабочие комнаты немцев находились на втором этаже, наши - на первом. В подвале располагался наш архив, которым командовал старший сержант по имени Иван, которого немцы называли не иначе, как герр Иван, с ударением на первом слоге. Иван немцев очень не любил и общался с ними, говоря спортивным языком, на грани фола. Помимо обычных шкафов-сейфов, у Ивана было два сейфа с двойными очень массивными железными дверцами с кодированными замками. При открывании этих сейфов он всегда от нас загораживал своим телом замки, чтобы, не дай бог, кто-то из нас не подглядел засекреченный код. Всё это я узнал чуть позже, когда стал работать в этой самой шпаркассе.

Пока я находился в здании штаба, туда пришли ещё несколько человек, направленных так же, как и я, в Бляйхероде, но никто из них не был определён в расчётно-теоретическое бюро. Говорили, что отсюда их направят ещё в какие-то подразделения института "Нордхаузен".

Из штаба мы вышли втроём: я и тот самый молодой инженер с женой из Ленинградского военно-механического института, с которым мы в Подлипках начали работать вместе над неконтактным взрывателем. Они недавно поженились, детей у них не было, поэтому и решили отправиться в Германию вместе. Дима успел побывать на фронте, там ему оторвало кисть левой руки, и у него свежи были в памяти все "прелести" войны с фашистами, то есть с немцами, так как он всех немцев считал фашистами. Прогуливаясь, мы как-то незаметно для себя очутились в фруктово-ягодном саду, скорее всего, потому, что выбирали места попрохладнее в этот полуденный зной, а сад никак не был огорожен. Наше внимание привлекли кусты красной смородины с довольно крупными, красивыми ягодами, висевшими на ветках целыми гроздьями. Они были ещё не совсем спелыми, но по виду вполне съедобными. Дима попробовал, они ему понравились, и он стал довольно интенсивно их рвать, предлагая и нам последовать его примеру. Я попытался возразить, считая, что нехорошо так вести себя в чужом саду, на что Дима ответил:

- Ещё чего! Они же фашисты все. Я здесь буду делать то, что считаю нужным. Ни у кого я ничего не намерен спрашивать. Пусть только попробуют!

Мы с Зоей, почувствовав такую мощную правовую основу, тоже потянулись к кустам и отведали несколько ягод. Ягоды действительно были вкусными, но чуть кисловатыми. Тут, откуда ни возьмись, появился немолодой немец, одетый в комбинезон серого цвета, и стал, улыбаясь, что-то нам говорить, показывая рукой куда-то в сторону. Видимо, он работал в саду недалеко от нас. Дима, увидев его жесты, указывающие нам какое-то направление, воспринял это как знак покинуть сад, и направился к нему навстречу, угрожая высоко поднятой здоровой рукой:

- Да я тебя, сволочь, убью сейчас, - кричал он, мгновенно доведя себя до белого каления, - фашистская гадина, мало тебе досталось на фронте, так я тебе добавлю! Командовать здесь вздумал!

Тем временем немец, ничего не понимая, продолжал улыбаться и что-то говорил, протягивая руку в ту же сторону. Зоя придерживала мужа, боясь, что он может ударить этого человека, а я пытался урезонить его словами:

- Постой, Дима, он же ничего плохого нам не делает, только улыбается. Давай посмотрим, на что он указывает.

- Плевать я хотел на его указания, я ему сейчас покажу, где его место, - не унимался Дима, подступая к нему всё ближе, и, вспомнив какое-то немецкое слово, крикнул, приставив палец к груди немца, - Ду, фашист, вег, вег! (Ты, фашист, вон отсюда!)

Я быстро встал между ними во избежание развития события в неприятном направлении, кроме того, я почувствовал перед немцем, мягко говоря, определённое неудобство за грубость своего товарища. Протянув руку в ту же сторону, в которую указывал немец, я повёл его туда. Он мгновенно меня понял, и мы прошли с десяток шагов в том направлении.

- Битте, битте, - сказал он, когда мы приблизились к другой группе кустов, усыпанных совершенно красными, крупными ягодами, и, сорвав несколько кистей, сам положил ягоды в рот и жестами приглашал меня сделать то же самое.

Ягоды оказались отменного вкуса, сладкие, сочные, почти без кислоты, немец поднял большой палец руки и несколько раз повторил:

- Прима, гут, битте! Прима, гут! - и взмахами руки звал Зою и Диму прийти сюда.

Я крикнул им, чтобы они шли сюда - здесь ягоды гораздо вкуснее. Дима всё понял и медленно пошёл в нашу сторону, о чём-то шевеля губами. Когда приблизился к нам, опять злобно повторил немцу:

- Вег! - и остался стоять на месте.

Немец пожал плечами, поднял глаза вверх, как бы говоря, что он не понимает такого поведения, и со словами:

- Битте, битте, - широким жестом ещё раз пригласил нас к кустам и медленно удалился.

Когда все мы чуть успокоились, я упрекнул Диму:

- Ну, за что ты так? Накинулся на человека ни с того, ни с сего!

- Разве это человек - это же немец, фашистская сволочь! Их бы надо всех уничтожить!

Стало ясно, что продолжать разговор бессмысленно. Я расстроился и потерял всякий вкус и к ягодам, и к нашей так хорошо начавшейся прогулке. Дима же, отведав несколько кистей, признался, что эти ягоды гораздо вкуснее тех, и принялся с аппетитом поедать их. Никакого намёка на угрызение совести за нанесённую немцу незаслуженную обиду не было заметно. Я сослался на зубную боль от кислых ягод и покинул их. Через несколько дней Диму и Зою перевели из Бляйхероде в другой город, в котором стали разворачивать конструкторскую часть нашей работы.

Побродив некоторое время в одиночестве по улицам незнакомого городка, в середине дня я пообедал в кафе и отправился домой. По пути обдумывал, как провести разговор с хозяином дома, чтобы устроить свой быт получше.

В моём "скворечнике" было нестерпимо жарко и душно, об отдыхе в таких условиях нечего было и думать. Я спустился на первый этаж, умылся и, простояв некоторое время в коридоре (или в небольшом холле), постучал сначала в одну, а затем в другую дверь. Никто мне не ответил, но, когда я стал подниматься к себе, сзади услышал торопливые шаги догонявшего меня хозяина. Жестами пригласил его к себе, жестами же стал показывать, чтобы он убрал детскую одежду, принёс бы кое-какую посуду, сопровождая всё это непонятными ему словами. Нам обоим стало ясно, что какой-то язык для элементарного общения всё же нужен, и он первый спросил меня на французском, не владею ли я французским. Я понял, о чём он спрашивает, и ответил отрицательным покачиванием головы, и в свою очередь спросил, не знает ли он английского. Он меня тоже понял и дал такой же отрицательный ответ. Но вдруг, несколько секунд спустя, стукнул себя по лбу, произнёс уже знакомые мне "момент маль" и поспешил по ступенькам вниз.

Я понял, что у него есть человек, знающий английский, и сейчас он его приведёт. В каком же положении я окажусь с моим уже забытым после третьего курса английским? Судорожно стал вспоминать какие-то нужные слова, чтобы не оказаться вовсе опозоренным, но это удавалось мне с трудом. В эту минуту немец уже входил в мою комнату с двумя девочками лет двенадцати-тринадцати. Обе они приветствовали меня приседанием ("книксен") и словами "Гутен таг" ("Добрый день"). По их виду было ясно, что они смущены не меньше моего, но, тем не менее, одна из них, что выглядела постарше, произнесла на английском языке несколько слов, которые, к своему изумлению, я прекрасно понял. Она сказала: "Извините меня, господин инженер, я только чуть знаю английский, смогу ли я вам помочь?" Я, естественно, очень обрадовался такому счастливому стечению обстоятельств, сказал ей, что тоже очень плохо владею английским, и мы кое-как объяснились с хозяином. Тот словами "яволь, яволь" ("Так точно") подтвердил своё согласие выполнить мои условия и под конец спросил через свою переводчицу, люблю ли я музыку. Услышав утвердительный ответ, немец пригласил меня послушать вместе с ним хорошую музыку. Разумеется, я с удовольствием принял его предложение, и мы отправились вниз

Он вынес на терраску патефон и несколько пластинок, завёл патефон, любовно погладил одну из пластинок и поставил на прослушивание. Полилась довольно бодрая маршеобразная музыка, подхваченная детским хором. Хор пел слаженно и хорошо, но я совсем не понимал, о чём эта музыка, и, откровенно говоря, она мне не очень нравилась. Когда зазвучали последние торжественные аккорды, немец с явной гордостью объявил, что это марш "Гитлер югенда", и его слова я прекрасно понял. По его виду, жестам и словам нетрудно было сообразить, что он ждёт моего одобрения, но я откровенно показал ему, что такая музыка мне не нравится, и добавил, в расчёте на его понятливость, слова "Моцарт, Шуберт, Бетховен, Шуман", придав лицу блаженный вид и закатив вверх глаза. Он меня прекрасно понял и, проделав руками успокаивающие пассы, поставил ещё одну пластинку. С самого начала мне показалось, что где-то я эту музыку слышал, а, внимательно вслушавшись в слова, сразу понял, что это за вещь. "Дойчланд юбераллес?" - спросил я. Он страшно обрадовался, глаза заблестели и, дирижируя рукой самому себе, начал тихо подпевать, постепенно входя в экстаз. Передо мной был явный фашист, смело, беззастенчиво демонстрирующий свою приверженность Гитлеру и его делу. Такой наглости я не выдержал, резко встал, сделал протестующий жест рукой и ушёл. К прежним моим претензиям к жилью прибавилась ещё одна, очень существенная, и я решил, что ни в коем случае здесь жить не останусь и завтра же найду Шмаргуна и попрошу его найти для меня другое жильё.

Придя к себе, я задумался над тем, так ли уж не прав был Дима в конфликтной ситуации в саду. Может быть, действительно, все немцы в душе ярые фашисты, но вынуждены скрывать свои чувства и симпатии? Чтобы утвердиться в том или другом мнении, у меня пока ещё был слишком малый опыт общения, но первые приятные впечатления о немцах оказались серьёзно подорванными. Можно ли быть уверенным, что в другой квартире хозяева окажутся более лояльными, и не придётся ли жить в обстановке постоянной напряжённости?

На следующее утро я старался избежать встречи с моим домашним фашистом, и мне удалось покинуть дом, как мне показалось, незамеченным. На работе мне предложили ознакомиться с несколькими техническими отчётами, составленными немецкими специалистами. Мне в помощь дали переводчицу по имени Нелли, только что окончившую Институт иностранных языков и командированную, как и мы, сюда для работы. Работа у нас не клеилась, потому что Нелли совсем не владела техническим языком, перевод специфических терминов вызывал постоянные затруднения, технических словарей у нас не было. Содержание этих отчётов можно было понять только приблизительно, тем более, что мы и сами с немецкой ракетой ФАУ-2 совсем не были знакомы.

Во время обеда в кафе я встретил Умку Гольцмана ещё с одним молодым инженером из нашего же предприятия. Поделились первыми впечатлениями, я пожаловался им на своего хозяина и спросил об их квартирах и хозяевах. Оказалось, что они живут в одной комнате на квартире у пожилой немки совсем недалеко отсюда. И квартира, и хозяйка им нравятся, но, видимо, на днях придётся переехать в другой город, Нордхаузен, где сосредоточено сборочное производство. "Так что, - сказали они, - если мы уедем, можешь занять наше место. Ты не торопись с поиском другой квартиры, чтобы не напороться ещё на одного фашиста". Я решил перетерпеть несколько дней и не стал обращаться с этим вопросом к Шмаргуну, и хорошо сделал, потому что на следующий же день в обед ребята мне сказали, что они вечером уже уезжают и комната освобождается. Не откладывая дело в долгий ящик, мы тут же отправились к их жилью. Мне сразу понравился этот двухэтажный светло-серый домик, расположенный в небольшом, хорошо ухоженном дворике, к тому же совсем недалеко от нашего места работы.

Их комната располагалась на первом этаже. Это была очень большая комната с двумя окнами, выходящими на зелёный цветник во дворе. На этом этаже были ещё три комнаты, кухня, ванная и туалет. Хозяйке квартиры, пожилой женщине лет пятидесяти пяти-шестидесяти, Умка сумел объяснить, что они вечером освободят комнату и вместо них поселится их товарищ. Её внимательные, живые серые глаза обратились ко мне, а вопрос она задала Умке: буду ли я жить один или со мной будет ещё кто-то. Его ответ вполне удовлетворил её.

- Фрау Хаммер, - представилась она, чуть улыбнувшись, и подала мне руку.

- Аппазов, - ответил я и добавил, - Рефат, - и пожал протянутую руку.

Она меня поняла и вопросительно повторила:

- Герр Рйфат? - с ударением на первом слоге, на что я утвердительно кивнул головой.

Довольно худая, выше среднего роста, почти седая женщина держалась очень достойно и вместе с тем достаточно просто. Я подумал, что она не из простой семьи. Жестом руки она попросила меня пройти в коридор, показала туалет, ванную и кухню. Эти простые слова я уже стал понимать.

Когда мы вышли на улицу, я поделился с товарищами своими первыми приятными впечатлениями об этой квартире и её хозяйке. Я пораньше ушёл с работы, собрал свои вещи в чемодан, дал хозяину дома десять или двадцать марок за эти два дня и, сказав "Ауф видерзеен" ("До свидания"), поспешил в новую квартиру. Мой уход никакого удивления у него не вызвал, он только сказал "Данке" ("Спасибо") и "Ауф видерзеен". На этом, слава богу, моё пребывание в этом неприятном во всех отношениях доме завершилось.

К моему приходу мои друзья уже уехали, так что я опять оказался в немецкой квартире один. Фрау Хаммер показала мне, куда я могу сложить свои вещи, где будут висеть в ванной мои полотенца, где и как можно приготовить кофе, чай или подогреть еду, показала общую вешалку для верхней одежды, щетки для чистки одежды и обуви, ознакомила с системой открытия и закрытия жалюзи и наружных створок на окнах, дала ключи от двери. Мне понравилось её доброжелательное отношение, отсутствие какой бы то ни было наигранности. Обстановка в моей комнате была вполне приличная, но не шикарная, а размеры её для одного человека по нашим советским меркам были явно велики.

Я постепенно стал осваиваться со своим положением и на работе, и на квартире, купил русско-немецкий и немецко-русский словари, разговорник, содержащий наиболее ходовые фразы, старался вписаться в окружающий меня немецкий стиль жизни.

Через несколько дней в квартире появилась молодая девушка лет двадцати, которую хозяйка мне представила как свою племянницу, живущую с ней. По её словам, она некоторое время была в отъезде и теперь приехала. "Знакомьтесь, - сказала фрау Хаммер и назвала нас, - фрёйляйн Рената, герр Рйфат". Рената чуть присела, подала мне руку и густо покраснела. Я удивился тому, что хозяйка очень точно запомнила моё имя, правда, как у всех немцев, первый звук как в моём имени, так и в имени Ренаты звучал, как гортанное "г".

Передо мной стояла в очень сильном смущении небольшого роста девушка, одетая в простое белое платьице в розово-голубую клеточку. Самыми заметными в ней были вьющиеся темно-русые волосы и голубые, глубоко сидящие глаза с веером длинных тёмных ресниц. Наступило неловкое молчание, которое было вполне естественным в условиях языкового барьера. Тем не менее, чуть порывшись в своём разговорнике, я решился спросить у девушки, учится она или работает. Меня поняли и, сдерживая свои улыбки (думаю, по причине корявости моего языка), обе они почти одновременно ответили, что Рената не учится и не работает. В свою очередь, набравшись смелости, Рената вдруг спросила, не говорю ли я по-английски. Теперь очень засмущался я, но всё же ответил ей на английском, что английский совсем позабыл, но чуть-чуть помню. Далее выяснилось, что у неё имеется небольшой запас русских слов, которые она выговаривала очень смешно, пользуясь таким же, как у меня, разговорником. В общем, мы оба пришли к выводу, что, смешивая в любой последовательности и пропорции русские, немецкие и английские слова, можно как-то понять друг друга. Сложившаяся с первых же минут обстановка непосредственности и доверительности, разбавленная некоторой порцией юмора, позволяла надеяться, что отношения сложатся вполне нормальные и жить здесь будет приятно. Во время всей этой языковой "притирки" фрау Хаммер, смешно подняв брови и выпятив нижнюю губу, безмолвно наблюдала за нами. Чтобы как-то и её привлечь к нашей "беседе", я спросил у Ренаты, не говорит ли её тётушка по-английски. Оказалось, что она очень хорошо знает французский, но английским не владеет. Я выразил сожаление и просил Ренату быть переводчиком, когда это понадобится. Конечно, весь разговор проходил с большими остановками, заглядываниями в словарь и разговорник, но, к моему удивлению, забытые, казалось бы навсегда, английские слова самым неожиданным образом приходили на память.

Эти первые несколько дней пребывания в Германии заставили меня глубоко сожалеть о том, как мало внимания я уделял изучению какого-либо языка - немецкого в школе и английского в институте. Теперь разговорник и словарь стали самыми близкими моими друзьями. Всякое свободное время я посвящал запоминанию наиболее употребительных фраз в быту: как пройти туда-то, сколько стоит то-то, как вас зовут, нравится ли вам это, я люблю то-то, когда вернётся господин такой-то и т.д. и т.п. Сначала было трудновато, затем всё пошло хорошо, только плохо было с произношением.

Вопреки тому, чему нас учили в школе, немцы говорят совсем не так, как пишутся слова. Почти то же самое, что и у русских. Хотя русские считают, что говорят точно так, как пишут, в действительности это совсем не так. Кроме того, в каждом языке существует только ему свойственная напевность в разговоре, особая речевая мелодия, без освоения которой невозможно правильно разговаривать, как бы вы хорошо не знали всю грамматику и каким бы словарным запасом вы не владели. Поэтому я всё своё внимание, помимо заучивания слов и фраз, обращал на произношение. Внимательно прислушиваясь к разговору немцев, я в одиночестве старался как можно точнее воспроизвести отдельные слова или короткие фразы. Очень трудно было с грассированием - этому я так и не научился.

Чуднбя вещь: гортань, голосовые связки, казалось бы, у всех людей устроены одинаково, но одни не могут воспроизвести те звуки, которые для других кажутся самыми естественными, естественные звуки для одних кажутся чудовищно искажёнными звуками для других. А, может быть, я ошибаюсь? У одних народов глаза устроены в виде еле заметных щёлочек, а у других - широко раскрытые, овальные; у одних носы широкие и сплющенные, у других - прямые и тонкие. Может быть, и устройство гортани, в самом деле, у разных народов разное? Видимо, всё это уже давно и хорошо изучено специалистами-медиками и логопедами, но я об этом ровным счётом ничего не знал.

Постоянно общаясь с немцами на работе, в общественных местах, дома, я стал привыкать не только к их языку, но и к манере поведения, стилю жизни, в общем, к тому, что входит в понятие национального характера. Меня перестало удивлять, что кто-то из сотрудников нашего расчётно-теоретического бюро на день десять раз встретится с тобой на лестнице или в архиве и каждый раз поприветствует словом "мальцайт". Я привык к тому, что многие ходят по городу в коротких штанишках, а некоторые, даже вполне солидные люди, приходят в них на работу. Приятно было видеть, какую предупредительность проявляют немцы в общественных местах к женщинам, детям и людям старшего возраста. Поучительно было видеть, как по всякому пустяку они благодарят друг друга словами "данке зэр" ("большое спасибо"), на что следует ответ "битте шёнь" ("пожалуйста"), а если говорят "данке шёнь", то следует ответ "битте зэр". Особым почётом пользуются женщины с младенцами, но ещё большим - беременные женщины.

Бляйхероде был одним из маленьких провинциальных городков, каких в Германии множество. По моим сугубо умозрительным представлениям, населения в нём было не больше 5-10 тыс. человек. Многие, встречаясь на улицах города, здоровались друг с другом, но это не было похоже на традицию здороваться со всеми, кого встретишь, как в старину в русских сёлах - просто многие в этом маленьком городке знали друг друга. Никаких разрушений, причинённых войной, в городке не было. Чистые, хорошо ухоженные улицы. Несколько небольших характерных площадей, устроенных в немецком стиле, являлись как бы центрами той или другой деятельности: площадь у здания ратуши - центром городского управления, площадь у церкви ("кирхи") - культурным центром, площадь у штаба - деловым центром города, площадь у железнодорожного вокзала - транспортным центром. Был в городе и свой небольшой спортивный центр, состоящий из одного игрового поля и открытого бассейна с вышкой. Поле использовалось чаще всего для наиболее популярной игры - гандбола, хотя тут же играли и в баскетбол, и в футбол. Бассейн в основном заполняли мальчики и девочки школьного возраста.

Понемногу начали складываться отношения с немцами и на работе. Первыми моими знакомыми стали два доктора - Вернер Альбринг и Вольдемар Вольф. Первый оказался специалистом по аэрогазодинамическим проблемам, а второй - по баллистике. Оба они были отличными знатоками своего дела и исключительно добросовестными людьми. Альбринг был суховат в общении и держался чуть высокомерно, а Вольф был дружелюбен, разговорчив и очень прост. Через толстые стёкла его удивительно красивых роговых очков с двенадцатидиоптрийными линзами на вас смотрели почти голубые, слегка удивлённые и по-детски наивные глаза. Во всех его действиях чувствовалась какая-то врождённая аккуратность, необыкновенное терпение и большое уважение к собеседнику. Я не стеснялся к нему обращаться с любыми вопросами, и мне нравилась та методичность, с которой он подходил к объяснению трудных мест в "берихтах" - так мы называли технические отчёты, переводами которых на русский, в основном, и занимались.

В немецкой части нашего расчётно-теоретического бюро были специалисты четырёх категорий: расчётчики-вычислители, инженеры, диплом-инженеры и доктора. Мы общались только с докторами, которые являлись научными руководителями соответствующих направлений.

Первые две-три недели в расчётно-теоретическом бюро работал, кроме меня, только один инженер из советской команды - Иван Кузьмич Сёмин, человек значительно старше меня по возрасту, занимавшийся вопросами прочности. Когда мы с ним впервые увидели электромеханическую счётную машину, работавшую, по нашим понятиям, с невероятной скоростью и притом оперирующую десятизначными числами, мы просто ошалели от восторга. Немцы быстро научили нас обращаться с этими машинками, и мы с большим увлечением стали по делу и без дела работать на них. Утром, вставая с постели, я только и думал, как бы побыстрее добраться до этого чуда вычислительной техники, и спешил к свиданию с ним, как к любимой девушке. Теперь не надо было ковыряться до умопомрачения в таблицах логарифмов для умножения, деления и возведения в степень многозначных чисел. Шум, производимый этими машинками, как-то даже не замечался и воспринимался как приятное музыкальное сопровождение к вычислительному процессу. Из двух типов машинок - "Мерседес" и "Рейнметалл" - я явно отдавал предпочтение "Мерседесу". Мне нравилась её компоновка, внешнее оформление и, если хотите, - звук.

К этому времени появилась и первая работа под названием "К расчёту траектории изделия А-4", написанная советскими авторами Г. А. Тюлиным и В. И. Ливартовским. Изделие А-4 - это условное название ракеты ФАУ-2. В ней излагалась теоретическая часть вопроса, включавшая составление дифференциальных уравнений движения и методику расчёта траектории, а также исходные данные, принятые для расчёта. Как результат - приводилась траектория, рассчитанная немецкими специалистами. Мне было дано задание освоить проведение подобных расчётов, а в качестве первого шага - повторить, продублировать весь процесс расчёта. В отчёте Тюлина и Ливартовского были приведены неизвестные у нас ранее данные по вертикальному разрезу атмосферы до высоты 100 км, но не было ни аэродинамических характеристик ракеты, ни данных по центровке, переменной во времени. Их пришлось восстанавливать вместе с немцами. Кроме того, при численном интегрировании дифференциальных уравнений я применил не метод Рунге-Кутта, как делали немцы, а метод Адамса-Штёрмера, пользовавшийся большой популярностью у нас как среди астрономов, так и у артиллеристов. Рассчитанная мною траектория практически совпала с немецкой, и это позволило мне обрести необходимую уверенность в своих возможностях. Я думаю, что эта траектория была первой траекторией ракеты ФАУ-2, рассчитанной советским специалистом.

К этому времени расчётно-теоретическое бюро начало пополняться новыми сотрудниками. В основном это были офицеры, окончившие до войны высшие учебные заведения, а во время войны имевшие отношение к инженерно-техническому обслуживанию авиации и артиллерии. Мне очень повезло, что среди них оказался Николай Фёдорович Герасюта. С первых же минут нашего знакомства мы потянулись друг к другу и стали неразлучными друзьями в полном смысле этого слова. Это был выше среднего роста, худощавый, очень быстрый в движениях человек года на два старше меня. Ему очень шла офицерская форма с погонами капитана артиллерии. Без всяких комплексов, прямолинейный, смелый, обладающий большим чувством юмора и говорящий с заметным украинским акцентом, он умел мгновенно установить контакт с любым собеседником. Он, видимо, нуждался в близком человеке со спокойным, рассудительным характером, а мне недоставало той энергии и темперамента, которые у него имелись в избытке. Думаю, что мы отлично уравновешивали и дополняли друг друга. По возвращении из Германии он уволился из армии, стал работать в нашем Конструкторском бюро, специализируясь в области динамики и устойчивости движения ракет. Через несколько лет, при организации в Днепропетровске серийного Конструкторского бюро, ставшего впоследствии известным как Южный машиностроительный завод ("Южмаш"), он переехал туда, возглавил там расчётно-теоретическое направление, защитил докторскую диссертацию, организовал в Днепропетровском университете специализированную кафедру, был избран членом-корреспондентом Украинской Академии Наук. Герасюта был одним из очевидцев катастрофы при взрыве ракеты на Байконуре в 1960 году. Я уже писал, что он уехал тогда со стартовой площадки буквально за несколько минут до развития трагических событий. В течение всех последующих лет мы регулярно встречались то в Москве, где он часто бывал, то в Днепропетровске, куда я ездил время от времени по служебным делам, то на полигонах. Умер он от сердечного приступа десять лет тому назад.

Николай довольно сносно мог общаться с немцами, имея некий запас знаний по языку со времени учёбы в Одесском университете, механико-математический факультет которого окончил как раз перед войной, а также какую-то практику во время наступления наших войск на территории Германии. Переводил он отчёты с немецкого гораздо лучше меня, редко прибегая к помощи переводчиц. Квартира, в которой он жил, вскоре стала чем-то вроде клуба, где мы частенько собирались по вечерам за чашкой чая или кофе, не пренебрегая и крепкими напитками. Особенно нам нравился ликёр под названием "Какао мит нусс", то есть какао с орехами. На этих вечерах музыкальную часть обычно вёл я, как хорошо играющий на мандолине, а Николай мог подобрать аккомпанемент на гитаре для любой не очень сложной мелодии. Ни у кого из мужчин, как назло, не было подходящих голосов, поэтому все песни исполнялись, в основном, женской частью нашего коллектива. Во время таких посиделок время от времени отдавали дань и поэзии. Тут в качестве исполнителя неизменно выступал капитан авиации Юрий Александрович Мозжорин. Он наизусть читал "Графа Нулина", "Гавриилиаду", "Царя Никиту", "Луку М...." и много других пикантных и не вполне приличных поэм. Мозжорин не работал в нашем расчётно-теоретическом бюро, а больше занимался проблемами управления, но мы очень быстро сошлись с ним, и он стал постоянным "членом" нашего неформального клуба. По возвращении в Москву он довольно быстро продвинулся по военной службе, стал заместителем начальника одного из основных НИИ Министерства обороны по ракетной технике, а затем был назначен директором ведущего Научно-исследовательского института нашей отрасли, в составе которого позже был организован хорошо всем известный ЦУП - Центр управления полётами. В этой должности Юрий Александрович проработал до конца жизни, имея звание генерал-лейтенанта авиации.

К нашей компании частенько примыкала Наташа Рыжова, недавняя выпускница Ленинградского военно-механического института. Наташа оказалась очень мягким, добрым, я бы сказал, душевным человеком, приятной и в манерах, и в разговоре, и в поведении. Красивые черты лица, пушистые волосы, почти синие глаза с очень длинными ресницами заставляли каждого обращать внимание на неё. Единственным недостатком её был очень высокий рост - где-то порядка метр восемьдесят пять, если не больше, который у женщин особо бросается в глаза. Я при росте 175 казался около неё недоростком, пигалицей. Она, по моим наблюдениям, изрядно страдала от этого, так как найти подходящую пару для себя было делом нелёгким. У нас с Наташей близко сошлись интересы в желании получше овладеть немецким языком, и мы договорились с одной пожилой немкой, учительницей немецкого языка по образованию, о занятиях. Для фрау Зельхе при её очень маленьком карточном пайке наша поддержка была совсем нелишней. Она была женщиной строгой, педантичной, очень добросовестно относящейся к своей работе, и малейшая несерьёзность, проявляемая иногда с нашей стороны к занятиям, сильно её огорчала. Почти совершенно не знающая русского языка, в таких случаях она наставляла нас, задавая очередное задание к следующему уроку: "Абер зайн зи битте зэр фляйссиг, - и, очень растягивая трудное русское слово, добавляла, - пгылежьно", что означало просьбу быть прилежными в выполнении её заданий. Мы у неё проучились месяца два и кое-чему научились.

На работе мы особенно не надрывались, но и время впустую не тратили. Постепенно наши знания пополнялись всё новыми сведениями о ракете ФАУ-2, о методах теоретических исследований и различных практических расчётных приёмах. Однажды для нас устроили ознакомительную поездку в бывший серийный подземный завод вблизи города Нордхаузена, который во время войны, в середине 1944 года, уже выпускал до 600 ракет в месяц (при максимальной проектной мощности до 30 ракет в сутки). Размеры этого грандиозного подземного сооружения поражали воображение. По различным сведениям, немцам удалось с боевых стартов выпустить около 3000 ракет ФАУ-2, из них 2000 штук по Лондону. Стоимость одной ракеты оценивалась порядка 300 тыс. рейхсмарок. Конечно, это было больше оружием устрашения мирного населения, чем оружием, решающим судьбу сражений на фронтах, так как могла поражать только большие площадные цели. Но если вспомнить, что никаких средств борьбы против такой ракеты не было, и они не могли появиться в ближайшие несколько лет, и что немецкие учёные всё ближе продвигались к созданию атомной бомбы, то потенциальную ценность ФАУ-2 трудно было бы переоценить.

По заданию наших руководителей, кроме переводов отчётов немецких специалистов, мы уже начинали просматривать возможности улучшения характеристик ракеты ФАУ-2 и даже определять основные проектные параметры будущих ракет, которые могли бы достигать дальности 500 и даже 800 км.

Но жизнь не ограничивалась только работой. Пользуясь тем, что мы были совершенно свободными людьми и никакого надзора над нами не было, свой досуг каждый волен был использовать по своему усмотрению. Помимо наших домашних и "клубных" вечеров, мы с Николаем Герасютой время от времени посещали загородный ресторан "Япан", где обслуживали только советских людей. Немцам туда вход был запрещён. В "Япане" нас привлекал прекрасный кегельбан и отличная круговая панорама, открывающаяся с этой довольно высокой точки. Николай любил отдать дань и всяким фирменным высокоградусным напиткам, но я, по мере возможности, уклонялся от этого, не находя в искусственном самовозбуждении никакого удовольствия. Да и дорогое было это удовольствие для человека, старающегося хоть бы чуть-чуть приодеться. У меня не было ни второго костюма, ни лишней пары обуви, ни пальто, ни даже часов на руке.

В первое время мы раза два или три заходили в городской кафе-бар, чтобы посмотреть, как проводит местная молодёжь свободное время и чтобы потанцевать с немецкими девушками. В кафе-баре было весело, интересно и непривычно. Там без всякого предварительного знакомства можно было влиться в любую немецкую компанию и весь вечер просидеть за кружкой пива. Никакой настороженности со стороны немцев по отношению к себе мы не чувствовали. Если пригласить на танец чужую девушку, никто и не вздумает обидеться, как это водится у нас. Много пить не было принято. Шнапс или ликёр подают в мизерных рюмочках, чуть больше напёрстка. Каждый раз, еле смочив кончик языка, принято восклицать "шён", то есть прекрасно, необыкновенно. Этого напёрсточка хватает на весь вечер. Немцы любят, когда их угощают - пивом, шнапсом или сигаретами. За вечер свою благодарность немец выскажет несколько раз. От угощения никто никогда не отказывается. Довольно часто парень или девушка, взяв сигарету, благодарят и прячут её в кармашек со словами: "для мамы" или "для папы". И только вторую сигарету используют тут же по назначению. Девушки не стесняются приглашать на танец кого угодно, не спросив согласия у своего кавалера. Точно так же поступают и ребята. В конце каждого танца все дружно аплодируют - то ли самим себе, то ли музыке или музыкантам, если таковые имеются. Нам ни разу не довелось быть свидетелями выяснения отношений между разгорячёнными молодыми людьми по типу принятых у нас: "Выйдем поговорить!" или "Ты меня уважаешь?"

Забегая вперёд, поделюсь ещё одним удивительным, малоправдоподобным наблюдением: за всё время пребывания в Германии я ни разу не увидел на улице не только пьяного, но даже заметно подвыпившего немца. Возможно, это было особенностью только таких маленьких провинциальных городков, как Бляйхероде, в которых неблаговидный поступок любого человека мог стать достоянием всего населения.

Когда во время танцев играли всеми любимые популярные мелодии, такие, как "Рио-рита", "Розе мунде", "Ля полюма" ("Голубка") весь зал тихо подпевал и раскачивался в такт мелодии. Это выглядело очень красиво. У немцев очень много мелодий маршеобразного ритма, под которые танцуют фокстрот. Но каково было наше удивление, когда вдруг заиграли "Стеньку Разина" и все дружно стали петь что-то похожее на гимн. Когда у наших соседей мы стали интересоваться, откуда они знают эту мелодию, они в свою очередь удивились нашему вопросу, так как были убеждены, что это исконно немецкая мелодия. Какие были слова в этой песне - я до сих пор не знаю. Но в том, что немцы считают эту мелодию своей, я имел возможность убедиться неоднократно. Даже тогда, когда я покупал в магазине губную гармошку, правильность её настройки на до-мажор демонстрировали именно на "Стеньке Разине". Кстати сказать, я довольно быстро освоил технику игры на губной гармошке, и в наших музыкальных импровизациях частенько менял мандолину на неё, если под рукой оказывалась гармошка нужной тональности. До сих пор у меня сохранились в прекрасном состоянии две малые гармошки с надписью на них С-dur, которыми иногда пользуюсь, когда предаюсь воспоминаниям о немецком периоде своей жизни или хочу продемонстрировать кому-либо возможности этого маленького многоголосого инструмента.

Первую экскурсию мы с Николаем совершили к Йене. Этот город стал всемирно известным благодаря заводу Цейса, выпускающему превосходную оптическую продукцию и приборы точной измерительной техники. Мы надеялись там попутно приобрести очки. По пути остановились в нескольких немецких сёлах, так как нам было интересно сравнить их с русскими. Сёл как таковых в нашем представлении мы не увидели. К любому населённому пункту вели асфальтированные дороги, улицы внутри населённых пунктов также асфальтированы или выложены брусчаткой. Дома чаще всего двухэтажные кирпичные, каменные, совсем не похожи на наши деревянные хаты. Перед домами цветники; ни гусей, ни кур, ни свиней, пасущихся там и сям, не видно. Нам удалось заглянуть вовнутрь двух домов. Сразу было видно, что в одном из них живут довольно зажиточные люди, обстановка в нём была более богатой, чем в квартире, в которой я жил в Бляйхероде. Другой дом был обставлен беднее, и порядка в нём было меньше, чем в первом. В обоих домах мы угостили хозяев сигаретами, побеседовали с ними несколько минут и попрощались. Мы успели заметить, что в обоих домах были ванные комнаты, а, следовательно, водопровод и канализация, в кухне стояли газовые плиты и холодильники, о чём мы в России имели тогда смутное представление, и, конечно, электрическое освещение. По отношению к себе мы не заметили ни подозрительности, ни лести, ни признаков какого-либо беспокойства. Видимо, присутствие советских людей воспринималось ими как неизбежное следствие войны, к которому надо относиться спокойно.

Когда мы доехали до Йены, в самом центре города на глаза попался тот самый магазин, который мы хотели найти. Покупателей, кроме нас, не было, и мы не спеша подобрали для себя нужные очки: я - с выпукло-вогнутыми стёклами на минус шесть диоптрий, а Николай - простые затемнённые, солнцезащитные. Хозяин магазина нам объяснил, что это единственный магазин в городе, торгующий оптикой. Производство на заводе Цейса ещё не налажено, так что приходится торговать той продукцией, которая оставалась на складе. С большим сожалением он рассказал нам, что завод национализирован, и теперь им не владеет господин Цейс, но он, вероятно, по-прежнему будет управлять им. "Хорошо, если бы он остался, - сказал нам владелец магазина и добавил, - господин Цейс прекрасный человек, и все в нашем городе его очень любят и переживают за него". Через какое-то количество лет мы из наших газет узнали, что господин Цейс добровольно передал все свои предприятия в собственность государству, а сам он был назначен директором фирмы. Видимо, в его распоряжении оставался этот единственный шанс, позволяющий ему сохранить и уберечь от развала и разграбления своё любимое детище.

В другой раз Николаю удалось достать машину на целых два дня, и мы совершили довольно большое путешествие, побывав в городах не очень далеко расположенных от нас, по маршруту Бляйхероде - Веймар - Эрфурт - Галле - Гера - Лейпциг - Бляйхероде. Описывать свои впечатления об этих городах я не стану, так как ничего не добавлю к тому, что может почерпнуть любопытный читатель из многих источников, во-первых; и, во-вторых, потому что наша ознакомительная экскурсия была столь скоротечной, что я бы не рискнул навязывать читателю свои поверхностные суждения.