Во время майской демонстрации 1960 года на Красной площади у меня состоялось «секретное» знакомство с группой молодых людей — Юрием Гагариным, Германом Титовым, Андрианом Николаевым, Павлом Поповичем, Валерием Быковским. Кто мог догадаться, какая компания на трибунах! Пожали друг другу руки и разошлись, чтобы никто не обратил на нас особого внимания. Все для этих ребят было еще впереди. Но они уже стояли на трибунах Красной площади. Крепкие парни, небольшого роста, в несколько однообразных демисезонных пальто, плащах, шляпах — все только что из магазина. Военные летчики явно стесненно чувствовали себя в штатском. Такими я впервые увидел будущих космонавтов.

Писать тогда о них не разрешалось, как не упоминалось имя человека, который стал для своих молодых подопечных близким, родным. Сергей Павлович Королев очень долго оставался секретной личностью, обозначавшейся для непосвященных торжественным словосочетанием — Генеральный конструктор.

Королев, Глушко, Келдыш, Курчатов вместе и порознь часто бывали на даче Никиты Сергеевича. Множество самых разных дел не мешало Хрущеву с радостным нетерпением ждать их в выходной день к обеду. Он вообще ценил людей науки, инженеров, ставил их, так сказать, выше гуманитариев. Для него такие люди реального, конкретного дела связывались с тем, что можно пощупать руками, что может дать видимую пользу. За научными, техническими открытиями его ум мгновенно отыскивал материальную выгоду, способ движения вперед и, главное, социальный эффект.

Однажды в воскресный день Никита Сергеевич поехал вместе с Королевым к нему на «фирму» и пригласил меня с собой. «Все, что увидите, забудьте»,— только и сказал в машине.

Расстаюсь с тайной, и чего-то жаль...

О том, что я увидел тогда, пишу в первый раз.

Наши современные представления о лабораториях космической техники, испытательных стендах со множеством дисплеев, хитроумных самописцев, мерцанием таинственных огоньков — свидетелей бесшумной работы искусственного интеллекта ЭВМ — сложились так прочно, так связаны с гигантской сложностью задач, что, боюсь, разочарую читателя.

В небольшом зале висела обыкновенная школьная доска, совсем такая, как у первоклашек. Королев мелком чертил на ней траекторию будущего запуска, обозначая в разных точках те или иные ракурсы полета ракеты. Потом он пригласил всех в большой зал, и тут я увидел стального цвета рыбину, протянувшуюся на многие метры. Сергей Павлович что-то объяснял Никите Сергеевичу, они то и дело останавливались. Хрущев пригибался, заглядывал под ракету, ощупывал ее лоснящееся холодное тело.

Потом все долго рассматривали двигатель ракеты. Громадина напоминала по форме мячик для игры в бадминтон, отороченный юбочкой плиссе. Миллионы лошадиных сил способны были придать ракете умопомрачительную скорость.

Позже, когда многие полеты уже состоялись, я напомнил Королеву о своем первом знакомстве с его детищем. «Я ведь думал — ты из охраны Хрущева, знал бы — отправил вон»,— полушутя сказал Королев. Он не выбирал выражений.

Почему-то Сергей Павлович часто бывал печальным, а может быть, сосредоточенным? На кремлевских приемах держался в сторонке от незнакомой публики. Сияющим от счастья я видел Королева только один раз. И это тоже было в Кремле. С первыми экземплярами свежих номеров «Правды» и «Известий» Павел Алексеевич Сатюков, главный редактор «Правды», и я никак не могли пробиться к «главному» столу. «Пропустите газетчиков!» — крикнул Сергей Павлович и тем помог нам доставить газеты по назначению. Он стоял рядом с Гагариным, по-отцовски обняв его за плечи,— кряжистый, высоколобый, чуть клоня голову вперед, будто от ее тяжести. В нем дышала упрямая, властная сила.

Наверное, именно эта сила помогала ему устоять вначале во внутренней тюрьме на Лубянке, а затем в Бутырке, куда он попал после ареста в июне 1938 года (его товарища Глушко арестовали в марте).

Совсем недавно я узнал, по чьему доносу — стандартному набору обвинений во вредительстве — был арестован и осужден Сергей Павлович. «Отличился» коллега по работе. Из зависти, от ничтожества души.

12 апреля 1961 года Королев, позвонив Хрущеву с Байконура, кричал в телефонную трубку осипшим от усталости и волнения голосом: «Парашют раскрылся, идет на приземление! Корабль в порядке!» Речь шла о приземлении Гагарина. Хрущев все время переспрашивал: «Жив, подает сигналы? Жив? Жив?» Никто тогда не мог сказать точно, чем кончится полет. Наконец Хрущев услышал: «Жив!»

А теперь мы не сразу и вспомним фамилии тех, кто работает в сей момент в околоземном пространстве,— нужен какой-то особо сложный рекордный запуск или нечто из ряда вон выходящее, чтобы вновь приковать наше внимание. Естественное дело — привычка. Труд космонавтов по-прежнему рискован и предельно тяжел, нагрузки возрастают, программы усложняются. Человек уже прошел по Луне и прикидывает маршруты для полета на Марс.

Но в тот давний теперь уже день, когда самолет с первым человеком Земли, увидевшим нашу планету из космических далей, подлетал к Москве, весь город охватило волнение. Сотни тысяч людей высыпали на улицы и площади, спешили к Ленинскому проспекту. Пробиться на балконы домов, мимо которых пролегал путь торжественного кортежа, было потруднее, чем получить билеты на самый популярный спектакль. Никто не прогонял ребятню с крыш, деревьев и заборов. Приветствия были и на огромных полотнищах, и на листках бумаги: «Наши в космосе!», «Ура Гагарину!», «Здравствуй, Юра!» Взрыв патриотической гордости рождал радость и веселье, душевную раскованность и легкость. Сказать коротко, это было счастье.

Но вот истребители почетного эскорта отвернули от серебристого Ила, шасси машины легко чиркнули от бетону посадочной полосы, пыхнув синей струйкой гари, самолет осел и замер.

На трапе Гагарин. Приостановился на секунду и пошел легкой, изящной походкой по красному ковру к трибуне. Потом мы узнаем, что у него развязался шнурок на ботинке и это терзало его. Журналисты, сидевшие на металлической этажерке близко к самолету и все видевшие, переживали, как бы он не наступил на него и не упал. Майор Гагарин, военный человек, ступал по ковру так, как если бы всю жизнь ходил именно по этой торжественной дорожке.

В нем были природное чувство достоинства, самообладание, простота, скромность и уверенность в себе. Эти его человеческие качества с поразительной точностью разгадал Сергей Павлович Королев.

Юрий Гагарин остановился перед трибуной, легко вскинул руку к голубому околышу фуражки и, обращаясь к Никите Сергеевичу Хрущеву, начал рапорт.

А затем в течение многих лет главным организатором всех космических достижений страны будет считаться Брежнев. Судя по фильмам тех лет, Гагарин рапортует «пустоте». На трибуне Мавзолея тоже «организуют» странное одиночество героя (великие возможности киномонтажа и ретуши давно вошли в практику), и желающих именно таким образом представить начало космической эпопеи найдется более чем достаточно.

Как не будут писать и о том, что после короткого заседания Военной коллегии Верховного суда под председательством Ульриха 27 сентября 1938 года Королеву дадут десять лет за вредительство. Не так-то просто окажется выскочить из лап «правосудия» того времени. В ответ на заявления о невиновности, об абсурдности обвинений создадут специальную комиссию, в составе которой окажется все тот же Ульрих да еще Берия. Через два года после ареста особое совещание определит Королеву наказание — восемь лет заключения.

Королев расскажет жене Нине Ивановне, что от смерти его спасла случайность: когда его этапировали из бухты Нагаево во Владивосток для пересмотра дела, пароход «Индигирка», на котором предстояло плыть Сергею Павловичу, не пришел. А чуть позже стало известно, что он затонул со всеми пассажирами.

В сентябре 1940-го Королева по распоряжению Кобулова, заместителя Берия, переведут в особое техническое бюро. Так еще с начала 30-х годов использовались многие специалисты-«вредители». Надо думать, это очень продвигало нас вперед в создании технического оснащения Красной Армии. Удобно: сидит и работает.

Никогда — ни раньше, ни теперь — не спорю я с теми, кто так или иначе находит оправдание всему этому, усматривает в докладе Хрущева о Сталине, в постановлении о преодолении последствий культа личности чуть ли не ошибку. В застойные годы такая точка зрения высказывалась более чем активно. В этой позиции легко угадывалось торжество административно-приказной системы, вновь пробудившейся и получившей право отдавать распоряжения и повелевать всем и всеми. Как приятно снова слышать: «Будет сделано!» Завод и опера, роман и поэма, газета и дом... Как приятно видеть рабскую покорность в глазах подчиненного! И неважно, какой завод и какая опера. Желающие слепить нечто подходящее всегда найдутся.

Эта тоска не по Сталину, а по той системе власти, которую он создал, и по страху. Через страх, считают подобного рода люди, наводится порядок, растут урожаи, выпускаются лучшие в мире машины, снижаются цены, вершится многое множество всего другого, полезного для народа. И разве имеет значение, как там в реальной жизни, а не в утвержденной схеме? Как там по правде...

И вот еще что. Страх не позволяет задать главного вопроса, практически и политически самого существенного из всех, на который, как я уже сказал, имеет право каждый: а какова цена? Нет, не та, которая диктуется спросом и предложением, конъюнктурой рынка или соподчиненностью людей, а высшая цена бытия и дела. Ведь если размышляешь об этом — значит, ищешь самый гуманный, рациональный вариант решения проблемы, если нет — обманываешь себя и других.

XX съезд проводил четкую грань в этом противостоянии, противоборстве взглядов. Непоследовательность Хрущева начнет сказываться не сразу, и лишь через годы поставит его самого перед тревожным фактом пробуксовки: капитальный ремонт командно-приказной системы хозяйствования, прополка сорняков, окна дома, открытые в большой мир,— все это пока дает эффект, однако днище корабля все гуще обрастает ракушками; корабль еще идет вперед, но это требует все больших оборотов машины, а она уже на пределе.

В тех десяти годах — полет Гагарина, реактивные скорости гражданской авиации, многие другие научно-технические открытия и достижения, удивлявшие мир. В конце 50-х на советские экраны вышел фильм немецких кинодокументалистов Торндайков «Русское чудо». В зеркале этого фильма мы как бы заново оценили многое из того, что успели сделать за короткий срок. Вера в человека и вера человеку — вот что олицетворяет для меня то время. Оно определяло взгляды, перечеркивая фальшь, утверждая правду.

Во втором номере журнала «Новый мир» за 1987 год в статье В. Селюнина и Г. Ханина «Лукавая цифра» есть такие строки:

«По-настоящему быстро народное хозяйство развивалось в 50-е годы. Этот период, по нашим оценкам, выглядит самым успешным для экономики. Темп роста превзошел тогда прежние достижения. Но суть не в одних темпах. Всего важнее то обстоятельство, что впервые рост был достигнут не только за счет увеличения ресурсов, но и благодаря лучшему их использованию. Производительность труда поднялась на 62 процента (это почти 4 процента в год!), фондоотдача — на 17, материалоемкость снизилась на 5 процентов. Достаточно гармонично развивались все отрасли — не одна тяжелая промышленность, но и производство потребительских товаров, сельское хозяйство, жилищное строительство.

Впечатляющие успехи в кредитно-денежной сфере. Была обеспечена товарно-денежная сбалансированность, казавшаяся дотоле недостижимой. Если с 1928 по 1950 год розничные и оптовые цены выросли примерно в 12 раз, то в 1951 —1955 годах розничные цены снизились, а оптовые стабилизировались. Во второй половине 50-х произошел лишь небольшой рост цен.

Как видим, то, к чему мы сегодня стремимся, однажды уже было сделано — экономика изрядное время работала эффективно. Поэтому важно выявить истоки успеха, отделить преходящие факторы от уроков, пригодных и поныне».

Те годы должны были бы стать уроком на будущее, но о них постарались забыть. И очень скоро началось движение вспять.

В иных кабинетах раздался вздох облегчения. Ведь прежде, в те десять лет, рушился мир знакомых установлений, созданная за долгие сроки административная пирамида власти. Телефон молчал. Никто не говорил «надо», «немедленно», «доложить». Многие терялись перед задачами дня, не могли отдавать приказы с такой властностью, как прежде. Требовались поступки, решения, дела, а эти люди привыкли перекладывать заботы на плечи других. По-своему их было жаль. Мне приходилось слышать недоуменное: «Чем я виноват? Почему мне портят жизнь, если я выстраивал ее по точным приказам? Никогда не сбивался в сторону. Поддерживал. Пропагандировал. Внедрял!»

с.202

В апреле Никите Сергеевичу Хрущеву исполнилось 65 лет. Пять из них он — на посту Первого секретаря ЦК КПСС и полтора — Председателя Совета Министров СССР. Хрущев полон сил, энергии. Приглашение посетить США мировая пресса назвала сенсацией. Можно понять настроение человека, на долю которого выпала такая миссия.

Никита Сергеевич знакомится с американским штурманом Гарольдом Ренегаром. Американец спрашивает о нашей второй космической ракете, доставившей на Луну советский вымпел. Хрущев просит принести ящичек с вымпелом. Показывает его Ренегару. Тот с наигранной простоватостью произносит: «Здорово придумали! Одну такую штуку запустили на Луну, а вторую запускаете к нам, в Америку».

Военный аэродром на базе Эндрюс стал местом встречи по необходимости, без всякого «второго смысла». Ни один гражданский аэродром Вашингтона не мог принять воздушный исполин. Аэродромной службе пришлось спешно надстраивать трап для пассажиров — еще десяток ступенек из алюминия. Деталь, мгновенно переданная в газеты всеми репортерами.

с.249

Был и такой случай. Когда в космос стали летать наши собачки, дочь президента Каролина (ей было лет шесть) получила в подарок из России черно-белого щеночка от мамы — космической путешественницы. Кровь у щенка была вольная, нрав — степной, не знаю, как он прижился в американских условиях, но Каролина подарку обрадовалась.

А родительница ее собачки попала в космос авантюрным путем. Для очередного испытательного биоспутника в клетке содержался пес-барбос, которому и предназначалось выполнить соответствующую программу. От безделья он просто-напросто разжирел, и к моменту старта оказалось, что в модуль никак не пролезает. Положение складывалось трагикомическое — корабль не мог ждать лишнего часа. Сотрудники Олега Георгиевича Газенко, ответственного за медико-биологические программы в космосе, за подготовку космонавтов, рванули в степь на машине, чтобы срочно добыть тощего пса. Поймали веселую собаку — стройную, сильную, гонявшую по окрестностям в поисках пищи. Ее-то и отправили в испытательный полет.

Вот какая мама была у щенка, прибывшего в Белый дом.

с250-257

Как-то Хрущев принимал редакторов социал-демократических газет из ФРГ. Один из гостей спросил: «Сколько ракет может потребоваться для полного уничтожения западногерманского государства?» Хрущев снял трубку, позвонил по известному ему телефону, задал этот вопрос человеку на противоположном конце провода, выслушал ответ и сказал: «Всего семь штук».

Гости в смущении замолчали, но вскоре беседа пошла по мирному руслу, и о ракетах уже никто не вспоминал. Более чем уверен, что Никита Сергеевич своим ответом никак не выражал агрессивности. Он знал, что такое война, видел испытания ядерно-ракетной техники, понимал, какая страшная сила заключена в новейшем оружии. Он, конечно, гордился тем, что мы первыми запустили искусственный спутник Земли, посылающий на землю сигналы «бип-бип-бип», как будто кто-то разговаривал с человечеством на языке жителей иных планет.

Известие о полете искусственного спутника взбудоражило весь мир, вызвав волну восхищения советской наукой и техникой. Какой-то раздраженный американский генерал бросил фразу: «Подумаешь, запустили железку!» — что вызвало ответную реацию даже западных журналистов: «А вы попробуйте».

Американцы, конечно, работали над созданием ракетной техники. Ракетный центр возглавлял известный немецкий конструктор Вернер фон Браун. Он не сидел сложа руки. Мы опередили их не столько из-за технического превосходства, сколько потому, что Хрущевым на ракетную технику была сделана «главная ставка». Министр обороны в правительстве Кеннеди Макнамара, аналитические способности которого ставили выше быстродействующих ЭВМ, явно просчитался. Его предположение, что будущее за стратегической авиацией, а не ракетной техникой, оказалось неверным.

Президент Кеннеди понял это позже и потратил немало сил для рывка «вслед за русскими». Я видел в Соединенных Штатах документальный фильм об испытаниях ракет, запускаемых с крейсера. На его борту находился президент Кеннеди. Когда ракета благополучно ушла в небесные дали, Кеннеди пустился по палубе в пляс...

Производство разнообразных (в том числе тяжелых) ракет было поставлено у нас на поток. Никита Сергеевич не без бравады говорил: «Мы делаем их на конвейере, как сосиски».

На XXII съезде КПСС в октябре 1961 года Хрущев подчеркнул, что «перевооружение Советской Армии ракетно-ядерной техникой полностью завершено». За короткой фразой стояла острая борьба мнений — в наших политических и военных кругах вырабатывалась новая военная доктрина. Подобно тому, как в начале 30-х годов кавалеристы Ворошилов и Буденный при поддержке Сталина отстояли (навязали) концепцию превосходства конницы перед механизированными родами войск, и прежде всего танками (эту точку зрения отстаивал маршал Тухачевский), так в середине 50-х и начале 60-х годов шло размежевание в определении приоритетных направлений боевого оснащения родов войск. Тяжелые самолеты или ракеты? Надводный флот или подводный? Надо иметь в виду, что уже сложились крупные научно-технические коллективы, производившие разнообразные тяжелые самолеты, адмирал флота Советского Союза Кузнецов, видный флотоводец времен второй мировой войны, резкий, самоуверенный человек, настаивал на строительстве большого флота — армады надводных кораблей, включая авианосцы.

За спором стояли не только лица, амбиции, опыт минувших сражений. Концепции, которыми мы руководствовались, укладывались в определенную схему. Считалось разумным идти параллельными курсами с потенциальным противником, стремясь опередить его военную технику по качественным и боевым показателям. Совсем, как в детской игре «догоняйка». Хрущев отказался играть в эти игры.

Для руководства страны того времени задача определялась не только военными целями, но и материальными возможностями государства. Речь шла о том, чтобы обеспечить надежную оборону при минимальных затратах.

В конце 50-х годов у нас был создан подводный атомный флот, и советская атомная подводная лодка совершила в 1962 году первый в мировой практике подводный переход к Северному полюсу, пройдя подо льдами Ледовитого океана многие сотни миль. Это событие широко комментировалось мировой прессой, которая подчеркивала, что Советский Союз избрал надежный оборонительный вариант морской самозащиты, дающий ему возможность прикрыть из глубин атаки противника на континент.

Вместо военных кораблей на многих стапелях начали тогда строиться мирные суда, пассажирские и грузовые. Темпы развития мирного флота нарастали, что позволило Советскому Союзу выйти вскоре на ведущие позиции в мировом судоходстве. Эти сообщения радовали Хрущева. Фрахт зарубежных судов для нужд страны стоил очень дорого. Например, перевозка тонны пшеницы почти равнялась ее цене.

Молодой советский торговый флот, в том числе рыболовный, стал заметной силой на океанских трассах. Правда, зарубежные советологи тут же заговорили об угрозе и со стороны нашего торгового флота.

Остановили производство и некоторых видов боевых самолетов. Насколько я помню — бомбардировщиков КБ Мясищева. Эти самолеты, дозаправлявшиеся в воздухе, совершали патрульные полеты на высотах и скоростях, абсолютно доступных зенитным ракетам.

На XXII съезде КПСС в 1961 году Хрущев заявил: «Советский подводный флот с атомными двигателями, вооруженный баллистическими и самонаводящимися ракетами, зорко стоит на страже наших социалистических завоеваний. Он ответит сокрушительным ударом по агрессорам, в том числе и по их авианосцам, которые в случае войны будут неплохой мишенью для наших ракет, пускаемых с подводных лодок».

Никита Сергеевич часто выезжал на полигоны, внимательно следил за испытаниями военной техники, наблюдал пуски разнообразных ракет морского и наземного базирования. Особенно гордился он пуском наших новых баллистических ракет с дальностью полета 12 с лишним тысяч километров в заданную точку мирового океана.

«Надо сказать,— отмечал он,— что в этом же районе находятся и американские корабли, которые тоже следят за полетом советских ракет. Американцы публикуют соответствующие данные о полетах наших ракет, и мы сверяем эти данные с нашими... Получается нечто вроде двойного контроля — советские ракеты попадают точно в цель...»

Хрущев, конечно, принимал в расчет наличие у нас мощного ракетно-ядерного потенциала, и наивным было бы утверждать, что это не оказывало влияния на его внешнеполитические позиции. Именно этим соображением, по-видимому, мог он руководствоваться, принимая решение с весьма опасными последствиями.

Только сейчас, в конце 80-х, человечество все больше проникается осознанием того факта, что политика силы во взаимоотношениях между государствами должна быть сдана в архив. Известна советская точка зрения — мы предлагаем, чтобы уже к началу XXI века ядерное оружие было ликвидировано. Заряд нового политического мышления, логика развития глобальных процессов, взаимозависимость мира заставляют даже самых консервативных политиков расставаться со стереотипами эпохи канонерок. Зная, однако, как нелегок, как противоречив этот новый подход к международным отношениям, можно представить себе ситуацию вчерашних дней, точнее, дней, отстоящих от нас почти на три десятка лет. Вспоминается осень 1962 года...

Самой тревожной для Хрущева оказалась последняя неделя октября. В те дни Хрущев практически не возвращался с работы домой, а две-три ночи вообще не ложился спать. Так же круглосуточно работали в Москве в ту пору и многие другие. Редакторы газет каждые три часа получали срочную информацию.

Что же предшествовало этим событиям?

Сюжетная канва Карибского кризиса, который к концу октября 1962 года достиг апогея, хорошо известна. Напомню лишь его основные вехи, чтобы восстановить даже не политическую, а скорее психологическую атмосферу драмы, главные роли в которой пришлось играть Хрущеву и Кеннеди.

В июле 1962 года в Москву прибыла кубинская делегация во главе с министром обороны Раулем Кастро. Шли переговоры, не вызывавшие особого интереса общественности. Понятно, что Рауль Кастро приехал в Москву не для того, чтобы знакомиться с театральными премьерами, однако характер переговоров представлялся традиционным. Когда в Москве появлялись военные, они чаще всего просили оружия. Как вскоре оказалось, речь на этот раз шла не просто о подобной поддержке.

Только самый узкий круг лиц, политиков и военных, знали об операции, финалом которой должно было стать создание на Кубе некоего подобия военной базы, оснащенной ракетами «земля — земля» с ядерными боеголовками. На острове есть американская военная база в Гуантанамо. Отчего не быть здесь и советской? Для равновесия. Хрущев тверд. Над ним витает тень Сталина. Как и Сталин, он хочет, чтобы в мире считались с его решениями, тем более что они не противоречат международным правовым нормам.

Когда в Крыму, на даче, Хрущеву приходилось принимать американских журналистов или если его посещали «гости из НАТО», он старался посадить их за стол так, чтобы открывался вид на море. Через какое-то время спрашивал гостя, не видит ли тот противоположный, турецкий берег. Гость вглядывался в горизонт, не понимая, к чему клонит хозяин, и отвечал отрицательно. Хрущев разводил руками: «Ну, это у вас близорукость. Я прекрасно вижу не только турецкий берег, но даже наблюдаю за сменой караулов у ракетных установок, направленных в сторону СССР. Наверное, на карту нанесена и эта дача. Как вы думаете?»

Шутки шутками, но ракеты стояли слишком близко. Отчего американцы узурпировали право ставить ракеты так близко к нашим границам? Эта мысль заставляла Хрущева искать ответное решение.

В середине сентября в советских газетах публикуется заявление ТАСС. «Советскому Союзу не требуется перемещать в какую-либо страну, например на Кубу, имеющиеся у него средства для отражения агрессии, для ответного удара. Наши ядерные средства настолько мощны по своей взрывной силе и Советский Союз располагает настолько мощными ракетоносителями для этих зарядов, что нет нужды искать место для размещения их где-то за пределами СССР».

Сообщение это оказалось нелепым, как заявление ТАСС в июне 1941 года, в котором мы расписывались в добрых чувствах к фашистской Германии и сами опровергали ее намерение напасть на Советский Союз.

Место для советских ракет на Кубе уже определили. Советские суда доставили первые ракеты на Кубу. Американские разведывательные самолеты, совершавшие непрерывные полеты над островом, засекли там большое строительство. Фотосъемки подтвердили его военный характер...

Именно в это время один из самых активных репортеров «Известий» Владимир Кривошеев попросил командировать его на советском торговом судне на Кубу. Он хотел рассказать читателям газеты о работе наших торговых моряков на новой океанской линии. Через три дня после разговора со мной он был уже в Одессе в составе команды сухогруза «Лениногорск», отправлявшегося в рейс с грузом пшеницы. Вспоминаю этот эпизод как доказательство полной неосведомленности о разворачивающихся событиях...

Какая необходимость двигала поступками Хрущева, когда он принимал решение о доставке советских ракет с ядерными боеголовками на Кубу? Главенствовало, по моему мнению, желание поступать по отношению к Соединенным Штатам Америки так же, как они действуют во всем мире, в том числе по отношению к СССР. США расположили свои ракеты в Турции, вблизи Советского Союза, окружили нашу страну военными базами. Почему СССР не может поступить аналогичным образом?

Отчего США могут держать своего соперника, мир в постоянном страхе, а мы не можем?

Никто в мире не сомневается в том, что вторжение на Кубу наемников в апреле 1961 года происходило при поддержке США, с берегов этой страны. Куба — дружественное нам государство, и Советский Союз не может, не имеет права бросить на произвол судьбы молодую республику. Никита Сергеевич помнил о встрече с Фиделем Кастро в Нью-Йорке. Он помнил также, что движение «Руки прочь от советской России», развернутое в первые послереволюционные годы прогрессивной мировой общественностью, оказало нам существенную поддержку и заставило интервентов убраться с нашей территории.

Как поступить ему, лидеру великой страны, человеку, которого называют в мире коммунистом номер один, в данной ситуации?

Сила слов не действует на американцев, слишком велика их самоуверенность, слишком вольно понимают они доктрину Монро, принятую еще в 1823 году и давно утратившую свое значение. Проще говоря, Хрущев решает «остудить» горячие головы американских военных.

В дни, когда американцы поняли, что советские ракеты, задрав черные носы, развернуты в сторону США, в «Правде» появился снимок, сделанный политическим обозревателем этой газеты Юрием Жуковым в Вашингтоне. В витрине магазина выставлен телевизор. Толпа наблюдает за передачей о событиях вокруг Кубы. Лица испуганы, напряжены.

Президент Кеннеди объявляет о полной военной блокаде острова. Счет в политической ситуации начинает идти уже на часы и минуты. Его спешные телеграммы Хрущеву, равно как и ответы последнего, основаны на взаимных обвинениях и ультимативных требованиях. Пик этих, по сути, трагических часов пришелся на самые последние дни октября. Американские журналисты писали, что и в Белом доме и в Кремле окна светятся ночи напролет. (Узнав об этом, Хрущев перенес заседания правительства за город и оставался там до 27 октября.)

Роберт Кеннеди, державший связь с советским посольством, как позже рассказывал и Хрущев, приходил к советскому послу А. Добрынину с красными воспаленными глазами. Президент Кеннеди мог догадываться, что Хрущев выглядит не лучше. Правда, Никита Сергеевич ходил в эти дни в театры, и мы с женой были удивлены вновь вспыхнувшему в нем интересу к «Горячему сердцу» и опере «Евгений Онегин». Так он маскировал свое беспокойство.

Хочу напомнить, что в те годы еще не была развенчана мысль о возможной победе в ракетно-ядерной войне и Мао Цзэдун даже заявлял, что потеря 200—300 миллионов людей для победы над империализмом вполне допустима...

Известно, как и чем окончились переговоры между Хрущевым и Кеннеди. Благоразумие и ответственность возобладали в действиях и решениях двух государственных деятелей двух великих стран. И здесь особо следует отметить роль Анастаса Ивановича Микояна. 2 ноября 1962 года, сразу после окончания Карибского кризиса, он прибыл на Кубу. Микояну предстояли тяжелые переговоры с кубинским руководством — ведь решение о вывозе ракет с Кубы Хрущев принял так экстренно, что Фидель Кастро узнал об этом из сообщений радио. Чем был продиктован такой шаг? Скоротечностью событий или опасением «несговорчивости» кубинских товарищей? Микоян сумел убедить кубинское руководство в разумности принятых мер. В мае 1963 года Фидель Кастро посетил нашу страну и в долгих беседах с Хрущевым прояснил до конца ситуацию, возникшую в октябре 1962 года.

Советский Союз увозил ракеты с Кубы. Президент Соединенных Штатов Америки дал слово, что его страна не нападет на остров сама и не поддержит тех, кто захочет совершить это с ее территории.

Слово президента Кеннеди оказалось твердым. США, кроме того, убрали с турецкой территории ракеты, направленные на Советский Союз.

Когда самое тревожное в Карибском кризисе осталось позади, президент Кеннеди произнес: «Не хочу, чтобы какой-нибудь сержант развязал третью мировую войну». Он добавил: «Сегодня вашингтонская военщина имеет одно громадное преимущество. Если мы сделаем то, что они хотят от нас, ни один из нас не останется в живых, некому будет сказать им, что они ошибались».

Хрущев тоже вздохнул с облегчением. Он стал веселее, возобновил свои утренние прогулки, подбадривал себя фразой: «Ну вот, свозили туда-сюда ракеты, а своего добились...»

В те дни в Вашингтоне гастролировал балет Большого театра. На один из спектаклей, в котором танцевала Майя Плисецкая, пришел президент с женой. Майя Михайловна вспоминает, что в этот вечер американская публика принимала спектакль с воодушевлением. Ушел страх ядерной войны.

Хрущев и Кеннеди, по-видимому, поняли, что завязывать такие сложные узлы, как случилось вокруг Кубы, слишком опасно. Еще не были произнесены слова о том, что в ядерной войне не может быть победителей, но к осознанию этого факта после Карибского кризиса мир начал двигаться с большей скоростью...

Наш корреспондент Владимир Кривошеев, вернувшись с Кубы, рассказал, как стараниями капитана они избежали встречи с военными кораблями, блокировавшими остров. Поначалу нашему товарищу показалось странным поведение капитана. Он явно не торопился доставить груз вовремя. Заворачивал в порты для ремонта двигателей, хотя они работали исправно. Сбавляя скорость, проводил в океане то шлюпочные, то пожарные учения. Кривошеев не выдержал и, гонимый журналистским нетерпением, обратился к капитану с вопросом: «Отчего судно ползет так медленно?» Капитан позвал журналиста в кают-компанию, плотно прикрыл дверь и показал телеграммы, принятые радистом. Только тут Кривошеев узнал, что творилось вокруг Кубы. «Вы, молодой человек, — сказал он Кривошееву,— находитесь на судне, которое везет пшеницу. Но дело в том, что предыдущим рейсом мы тащили ракету. Вот почему американские военные самолеты так часто облетают наш мирный пароход. Как говорится, тише едешь — дальше будешь».

Когда сухогруз подходил к Гаване, дымы военных кораблей США виднелись только по горизонту.

К удивлению Владимира, в порту советское судно оказалось под номером 28. Торговые моряки многих стран мира продолжали свои рейсы и сквозь строй американских военных кораблей. Правда, они не доставляли на Кубу ракет, им нечего было бояться...

Ловили рыбу в те же дни и советские рыболовные траулеры. Деревянные суденышки (только носовая часть корпуса у них обита для прочности стальным листом) забрасывали сети под боком у американских эсминцев. Один из них двинулся в сторону нашего тральщика с требованием отвернуть. Тот не подчинился команде — за бортом был трал. Подняли сигнал — у нас рыба. Американские моряки сменили курс.

Уступки возможны не только на высшем уровне...

«Жив?! Скажите только, жив?!» спрашивал Хрущев у С. П. Королева. Тридцать лет тому назад этот телефонный разговор Н. С. Хрущева и А. И. Микояна с Юрием Гагариным после его приземления на Землю казался чудом. А затем в космос отправились один за другим многие друзья «космического Колумба». На приеме в Кремле Н. С. Хрущев приветствует Валентину Терешкову.

Никита Сергеевич беседует с Юрием Алексеевичем Гагариным на приеме в Кремле, устроенном в честь первого космонавта. После отставки Хрущева в 1964 году подобные снимки исчезли из всех публикаций. Отцом совет­ской космонавтики был объявлен Брежнев. Отработанные еще в сталин­ские годы приемы - цензурование любого неугодного факта, изъятие из исторического оборота всех «опальных» - вновь стали привычным делом. К сожалению, и в пору Хрущева такой подход не был полностью пре­одолен.